В двенадцатом часу я решился на крайнюю меру и позвонил в соседнюю квартиру. Мне долго не открывали, я вел переговоры через цепочку, наконец моя сирень сделала свое дело: человек с такой веточкой не кажется опасным, даже в двенадцатом часу ночи.
Мне открыла дверь женщина с резкими чертами лица и, когда я объяснил, в чем дело, сказала, что она в Ленинграде всего только неделю, никаких детей, тем более в колясках, на этой лестнице не видела, а там, куда вы стучите, живет пожилая женщина, судя по пуговицам на пальто, она работает в пожарной части. Я извинился, сел на ступеньку, а через полчаса пришла Нина.
В квартире был чудовищный беспорядок, воздух был застойный, табачный, мы сели за стол, на котором валялись гильзы, пустые консервные банки, моток шерсти и безобразная детская погремушка. Сели, закурили, и Нина мне рассказала, что в апреле пришло извещение о гибели Павла. В мае с Урала приехал дед, то есть отец Павла, и забрал Лену с ребенком. Нина была против этого, но Лена так ко всему была безразлична, что ее ничего не стоило уговорить. От нее за это время пришли два письма. Нина вынула свое старое, наполовину разбитое пенсне, — мне кажется, с ним было еще труднее читать:
— «Дорогая Нина, я здорова, Витя тоже. Он свободно говорит «мама» и…» — Нина бросила свое пенсне, и кусочек стекла вылетел на стол. — Читайте сами…
— «…свободно говорит «мама» и «папа». Он учится ходить. Спасибо тебе за все».
И другое письмо было таким же ровным, не похожим на Лену. Мы долго сидели в ту ночь, курили и молчали, в сущности, говорить нам было почти не о чем. Одно только Нина твердила с присущим ей упорством — что на Урале Лене совершенно нечего делать, что она это сама поймет и вернется в Ленинград.
Я тоже так думал, но и Нина и я ошиблись. В Ленинград Лена не вернулась, — и когда я в письме — не в первом, конечно, в первом письме я об этом молчал, — когда я потом написал, что надо возвращаться в Ленинград, она мне ответила, что лучше, если я не буду это трогать. И вскоре наша хилая переписка вообще прекратилась.
Иногда я заходил к Нине и узнавал, что слышно на Урале, но бывало и так, что никаких новостей не было подолгу. Осенью пятидесятого я уехал в Сталинград, а когда вернулся, то узнал от Нины, что Лена вышла замуж: «Инженер! Теперь все инженеры…» Через год у Лены родилась дочь. И об этом я узнал от Нины. Нина мне рассказывала, что Лена ездила в ГДР, там на месте гибели Павла поставлен памятник; немецкие школьники следят за тем, чтобы у подножия всегда были свежие цветы.
Нине было уже около семидесяти, когда она впервые поехала на Урал. Я советовал ей ехать поездом, но она сделала по-своему, летела самолетом с двумя пересадками. Вернулась Нина недовольная, но какая-то странно помолодевшая, в новой черной юбке и белой кофточке, с маленьким черным шнурочком вместо галстука, и была похожа на свою старую «суфражистскую» фотографию. Она была недовольна тем, что городок мал, вся жизнь города — огромный завод, благодаря которому и город стал знаменит, недовольна и родителями Павла, которые, по ее мнению, действуют пагубно на внука — мальчишку балуют непомерно, куда больше, чем маленькую… Нина была в школе, где, кажется, произвела фурор, и там подтвердили: да, дед балует…
Шли годы, Нина старела, со своей пожарной командой она, конечно, давно рассталась, получала пенсию и клеила конверты в какой-то артели. Иногда во время разговора она засыпала, я ждал, курил, проходило пять — десять минут, она просыпалась и сердито спрашивала: «Вы о чем сейчас пишете? О войне? До сих пор все о войне?»
Но этот сонный период кончился в тот день, когда Виктор приехал в Ленинград — после школы его мечтой стала «Дзержинка». Нина открыла окна, уговорила дворничиху ей помочь, и они мыли и скребли комнату целую неделю. Был куплен диван-кровать, и парень был принят на знаменитой петербургской «канаве» с королевскими почестями. Я думаю, что баловство уральского деда ни в какое сравнение не могло идти с тем праздничным расписанием, которое выработала «железная» Нина. Мне была отведена скромная роль гида по памятным местам войны.
