Одна тлеющая искорка мгновенно породила великий огонь, и его пламя должно было, если не согреть, так испепелить нас.
Наши губы, отыскав, наконец, друг друга, слились в долгом поцелуе…
Дальнейшее было сродни взаимному помешательству. Мы были неистовы во взаимном стремлении друг к другу.
Страсть, обуявшая нашими телами, изливалась нескончаемыми ласками и поцелуями. Ее было столь много, что она не находила выхода, и, передаваясь от одного к другому, скапливалась в еще больших, ужасающих размерах.
В наших действиях преобладало нечто дикое, первобытное, не ведающее преград и запретов. Мы ничего не говорили, но возбужденное дыхание, стоны, всхлипы были красноречивее любых слов. Мы качались по мокрому камню и не ощущали ни его холода, ни его твердости. Наша любовь уподоблялась ярости диких зверей, а невысказанные ласковые слова выдыхались неистовым рыком.
В какие-то мгновения сознание таки возвращалось, и я даже пытался осмыслить происходящее, только жалкие попытки сразу же подавлялись новым приступом вырвавшегося из оков инстинкта.
В один из таких мигов пробуждения я увидел глаза Татьяны.
В ее широких черных зрачках перемигивались мириады блестящих точек, в которых я сразу узнал ту неизвестную вселенную, которая однажды едва не поглотила меня. И теперь у меня не было желания ей сопротивляться. Я готов был безропотно подчиниться. Раствориться, распылиться, нырнуть в эту вселенную дабы остаться в ней навсегда.
Более того, подобная участь являлась самым заветным моим желанием.
Пределом моих мечтаний…
Все когда-нибудь заканчивается, а минуты счастья имеют свойство пролетать настолько быстро, что, пережив их, поневоле задумаешься, было ли все на самом деле?
А какие немыслимые муки приносит нелепое раскаяние, порожденное ущербным воспитанием, убеждающим, что приятное не может быть хорошим и полезным, а только — постыдным и неугодным. И мы, рабы привитых нам догм, понимая, что они являются глупейшим предрассудком, все же подчиняемся им и сожалеем о, возможно, лучшем, что совершили в своей жизни…
Мы сидели на том же камне, нас плотной стеной окружал все тот же густой туман, разве что из серого он превратился в молочно-белый, вот только от прежней эйфории ничего не осталось. Она растаяла без следа, а на смену явились горечь и какая-то душевная пустота.
Мы боялись взглянуть друг на друга, почему-то стыдились того счастья, которое пережили…
— Страшное место… — только и произнесла Татьяна, когда страсть, лишившая рассудка, миновав, оставила нас наедине с тяжелейшим грузом собственных мыслей.
Возможно, Татьяна была права, и мы действительно поддались магическому влиянию Монастырища? Ведь те оргии, которые устраивались здесь несколько тысячелетий назад, наверное, были такими же дикими и неуправляемыми, в них так же напрочь отсутствовали чувства, а властвовали необузданные ярость и страсть?
Но разве подобное может служить оправдание нам, считающим себя цивилизованными людьми?
Не знаю, сколько бы продолжалось неловкое молчание, если бы мертвую тишину уединенного места внезапно не нарушил посторонний звук. Он был чужд окружающей природе и мгновенно привлек наше внимание.
— Что это? — испуганно прошептала Татьяна, прижавшись ко мне.
Ее прикосновение словно бы растопило корку льда, которая вновь начала образовываться в наших непростых отношениях.
— Не знаю… — так же тихо ответил я, внимательно прислушиваясь к голосам пробуждающейся природы.
Вскоре настороживший нас звук повторился. Словно кто-то стучал деревяшкой по камню. Затем раздался сухой старческий кашель и заунывное то ли пение, то ли молитва.
— Может, Илья? — предположил я, и сам не поверил своим словам.
— Нет, он ушел в деревню. У него там какое-то неотложное дело…
"Знаем мы эти неотложные дела, — подумал я. — Наверное, он просто побоялся оставаться на ночь в женском обществе…"
— А Рыжая? — спросил. — Куда она подевалась?
— Светлана вызвалась сопровождать Илью, и он не смог устоять перед ее бурным натиском.
Бедняга, и тут не повезло…
Мне вдруг снова стало хорошо на душе, и причиной был шутливый тон Татьяны. Похоже, девушка отошла от стресса…
