— Так я ему и поверил! — говорил, глядя в сторону, высокий рыжий Остап, который побывал в шахтах и знал жизнь.— Так я ему и поверил, если они, такие, всю жизнь свою так бродяжничают. В Сибири говорит, что из нашей деревни, не примем к себе, он доложит начальству, что — со Смоленщины, вспомнит себе какую-нибудь знакомую деревню, откуда родом его товарищи или сам был когда-то. В Смоленщине скажет, что — с Минщины. Так его и водят на казенных хлебах... Не я буду, если он из нашей деревни. Вот и думайте, мужики: принять его или не принять».
На этом и держится рассказ, его настроение: издали люди ощущают, что мир хорош он или плох, но один на всех. А приблизится незнакомый человек, и тотчас привычно настораживаются: не враг ли, не хочет ли попользоваться моим, нашим?
Потому что привык он, крестьянин, да и вообще человек, знать, думать, что издалека не с добром к нему идут.
«Ходяка отдышался, слез со скамеечки...
Детвора в ужасе рассыпалась в стороны, поддав страху девчатам и бабам.
— Куда вы, глупые,— пристыдили их».
Долго советуются крестьяне, «сумлеваются мужики».
«— Вот, вот,— вступился за него лысенький коротыш Дема,— на чужбину пойди, захрипит в груди. Как бы грех на душу не взять: своего не примем? Человек за тысячу верст плелся на родимую сторонку, чтобы лечь на вечный покой поближе к дедам-прадедам, а мы ему от ворот поворот...»
Сколько их разбрелось по свету, белорусов, как бы говорит Горецкий, а этот вернулся, словно посланец от их далекого горя, и своя деревня его уже знать-признать не желает. Тут и своей бедности, бесхлебицы хватает!
Потом будут «Сибирские сценки» — про то их далекое горе, житье-бытье... Рассказ «Ходяка» — это как бы предощущение того цикла произведений о белорусах, которых куда только не забрасывала судьбина.
«И тогда староста спокойным голосом сказал, оглядев всех присутствующих и уклончиво ходяку:
— Так что не принимаем тебя, человече! Иди туда, где век свой провел. Кто тебя знает, кто ты таков.
— Я и сам у вас не останусь,— поднялся дядька. — Не останусь, потому что все здесь не такое, как было. И людей тех давно нет... А я думал: вот, разживусь даст бог, намою золота, церковь здесь построю, чтобы не ходили за десять верст. А вы вон какие теперь...»
И хотя виноватым, «ласковым словом» проводит больного старика-ходяку дед Тодор, но опять захватила дорога человека, увела куда-то, где он тоже будет чужим и тоже никому не нужным...
***
А вот это уже военная дорога, прифронтовые дороги — рассказ «На этапе».
Отличный рассказ этот снова свидетельствует о том, как быстро рос, вырастал Горецкий-художник и как жизнь обогатила его взгляд на все в мире. И на самого себя, и на белоруса — тоже.
В ранних рассказах белорус-крестьянин рисовался, показывался в его деревенской извечности.
Война, а затем революция сдвинули все с прежнего места.
Теперь писатель видит себя, свое в общем бурном потоке жизни.
«Каковы мы в этом потоке, среди людей, на людях?» — будто спрашивает он во многих своих рассказах.
Горецкому такой вопросительный, требовательный взгляд на самого себя, на свое национальное «я» был чрезвычайно свойствен. Взгляд со стороны на себя, на свое окрашивает многое в его произведениях и очень обогащает их, выводя «национальное» в широкий мир всечеловеческих проблем.
Возвращаясь на фронт, шагая пешком, от этапа до этапа, рассказчик оказывается в белорусской хате.
«Не успели мы разложить свои котомки и закурить, усевшись за столом, как дверь отворилась и появился высокий, стройный мужчина-полешук в своей народной одежде. Он смело и легко переступил порог и сказал, обращаясь сразу ко всем, гордо, как мне показалось:
— Добрый вечер, земляки!
Армянин наш тем временем достал из своего мешка свечку, зажег ее и пытался прилепить к краю стола, а молоденький артиллерист (родом он был с Волыни) сидел на скамье, которая была пониже, и рванулся было поздороваться с человеком за руку... Но хозяин круто повернул направо и ловко и удобно уселся на нарах. Он свободно и красиво поставил ногу на ножку стола, достал из-за пояса кисет и принялся, поглядывая на нас, сворачивать цигарку.
