Сразу же отметим, что Достоевский сильно ощущается в авторском осмыслении действительного события.
Сама уже попытка — от факта идти к глобальным обобщениям о целом народе, о национальном характере, к социальным прогнозам, даже пророчествам — это как раз манера, «замах» автора «Дневника писателя», автора «Братьев Карамазовых», «Идиота»...
Драма так и писалась, так и написана: с заботой, со стремлением не только дать свои психологические мотивировки случаю, создать жизненную ситуацию и т.д., но и увидеть за этим, показать глобальные сдвиги в общественной жизни, некую новую «философию» дня и день последующий...
На примере убийцы собственных детей?.. Но ведь Достоевский на отцеубийстве построил эпопею русского национального характера — «Братьев Карамазовых»!
Нужно быть Достоевским, чтобы на такое отважиться...
Конечно, так.
Однако рискнул и молодой талант, тоже не боясь, что «обидит» свой народ, потому что знал силу своей любви и уважения к нему, верил в серьезность и важность своих выводов. Знал, что раз жизнь такая, то литература не должна отводить глаза в сторону, нужно в самой жизни искать ответы...
Мы напоминали уже, что автор драмы «Антон» сразу крупным планом показывает, как «капитал», этот бандит с больших (европейских) дорог, начинает рыскать и по лесным стежкам-дорожкам Белоруссии.
Вот почему убил? Аморальность, зверства, всегда сопровождающие «первоначальное накопление»...
Нет, не будем спешить. Горецкий, если и видит здесь, показывает связь между одним и другим, то совсем обратную.
Нежелание соучаствовать в том, что делается и как делается в мире — вот что направляет руку белорусского крестьянина Антона к ужасной и бессмысленной расправе над самой жизнью. Это та самая духовность, которую Горецкий видит в крестьянине, полемически подчеркивает в своих статьях, в своих рассказах.
Духовность?.. А на собственных детей руку поднимает.
В том-то и была вся сложность художественной, идейной задачи, на решение которой отважился автор: показать, как положительное в общем человеческое качество, национальная черта крестьянина проявляется пока что уродливо, дико, бесчеловечно...
Однако катарсис должен быть жизнеутверждающим — вот чего хотел, добивался своей драмой и в самой драме молодой писатель молодой литературы.
Наверно, невозможного добивался?.. Опять же не будем спешить с выводами, снова почитаем саму драму.
«— А ты что за человек?
— Я не человек, я — пинчук».
Пословица-поговорка псевдо-полешуцкая, однако Горецкий пишет о своей Могилевщине и ведет спор не за полешука только, а за белоруса, за крестьянина белорусского вообще.
Как впоследствии Иван Мележ будет вести спор. Однако Мележ уже «исторически» оспаривает эту обидную поговорку в своей «Полесской хронике», как бы утверждая: не только сегодня нет (это теперь каждый видит), но и никогда не было в той поговорке правды!
Когда же молодой Максим Горецкий начинал писать, белорусским авторам с горькой горячностью приходилось утверждать ту элементарную правду, что и мужик любит, радуется, ненавидит, горюет, страдает, печалится — и не как «пинчук», «полешук» и еще что-то такое там, а как человек.
О случившемся в деревне Бель можно было написать и нечто вроде «Власти тьмы». В самом деле — вековая тьма, идиотизм деревенской жизни стоит за тем убийством.
Однако эта правда, если б только ею удовлетворился белорусский автор, как раз и совпала бы с обидной и расчетливой неправдой тех, кто придумал: «Полешуки, а не человеки!»
Белорусский автор должен был делать акцент на ином полюсе той же правды факта, правды случая. И Максим Горецкий делает этот акцент.
Да, тьма, да, власть тьмы — старой, со времен крепостничества, и новой, той, что купцы-прохвосты несут из капиталистического города. И над всем — религиозное изуверство.
Крестьянин Антон — весь в этой тьме и сам бы из нее вышел, ею сформированный. Но светится в той тьме! Не искусственным, чужим светом религиозного фанатизма, овладевшего его душой, а странной в тех условиях, неожиданной чистотой светится и светит — бескомпромиссной нравственностью, духовностью. Эта нравственность, эта духовность родилась, поднялась из каких-то неведомых глубин народной жизни, народного характера, однако вокруг, всюду вон какая жизнь — пьяная, жестокая, расчетливая — и человек поспешно спрятался за бога, в религию спрятался.
