Вскочил на ноги. Раскинул руки. Вспомнил на миг: да, так распинали Его.
И так, с раскинутыми по сторонам поющего от радости тела, избитыми, продырявленными гвоздями руками — вышел из гробницы, не откатив камень, вышел сквозь камень: ибо теперь и отныне и навсегда Он был не плоть, а свет, Он стал — огонь, и огонь смело и быстро, выдохом одним, просочился сквозь камень тяжелый, и вот Он свободен уже, Великий Огонь, Святой Свет. Любовь! Свет! Огонь! Разве для того, чтобы стать ими навек, нужно было умереть?!
— Мама… Я жив…
Он стоял на широком ветру. Перед Ним расстилались долины, текли, извиваясь, как живые змеи, серо-зеленые теплые реки; рычали, как львята, холодные горные ручьи. Соленые, темно-лиловые озера отблескивали колючими шипами, кристаллами соли, и это была настоящая соль живой, великой земли. Мерцали огни и лампады, лучины и светильники в домах у людей — в домах нищих и сирых, богатых и роскошных. А горе везде одно было, и везде была радость одна. И никто, никто еще не знал на земле Его, что Он воскрес. Что Он теперь — живой огонь, факел вечный, и что Он вспыхивать, загораться будет перед всяким, кто истинно уверует в Него; что сойдет Он к каждому, кто протянет руки к Живому Огню, к Предвечному Свету, и Он наполнит радостью и счастьем исстрадавшееся, бедное сердце. Никто еще не знал на молчащей, ночной, погруженной в великий сон земле, что Его именем будут не только спасать и воскрешать, исцелять и освобождать из темниц, но и — сжигать и вешать, мучить и казнить, и Он, Свет, будет ночами являться палачам и говорить им безмолвно: «Не ведаете вы, что творите», — и многие из палачей сами уверуют в Него и сами, добровольно, отдадут себя Свету.
‹…›
Он вскинул голову. Вдохнул глубоко, глубоко живой, ароматный и пыльный, мир. Где ты, снеговая, синяя гора? Или ты превратилась в звезды? Вот течет с небес белая река, и вздымаются звездные горы. И Он слышит отсюда, как далеко, на другом конце света и времени, плачет мать, у которой казнили сына. И снег бьет ей в лицо, в загорелые скулы. И кутается она в шерстяной, горский платок.
— Не плачь, милая, — говорит Он тихо, радостно. — Не плачь. Ведь он воскреснет. И ты воскреснешь. Тогда, когда Я снова приду.
Раскинув руки, Он шагнул вперед. Еще шагнул. Еще.
И — полетел с горы вниз, как, как вольно и свободно, не встречая преград на пути, летит с небес луч золотого, мощного света.
И вскинула голову Мать Его, внезапно очнувшись от сна.
И неслышно встала. И подошла к окну.
И сердце ее задрожало, запело от предчувствия чуда, воли, праздника, золотого огня.
Луна, золотая Луна глядела в окно на нее, улыбалась ей нежными, призрачными, каменными, мертвыми, серебряными губами.
И дрожащими руками, склоняясь к земляному полу старого глинобитного дома, к спящим теплой бело-карей, шерстяной кучей овцам, она зажгла светильник в ночи — и глядела на живой огонь, на то, как разгорался он, и ее глаза отражали золотой свет.
