— Постой, — насторожился Холден, — так у меня в мозгу орудует протомолекула?
— Не совсем. Может, ты заметил, что я не в локалке.
— Это что за чертовщина?
— Ну, — взмолился Миллер, — можно ли объяснить обезьяне устройство микроволновки?
— Эту метафору я никогда вслух не выговаривал. Если ты не намерен пугать меня до чертиков, попробуй что-нибудь другое.
— А, да. Прямо сейчас, ради того, чтобы мы могли притвориться, будто я здесь, рядом с тобой, задействован самый сложный в Солнечной системе симулятор. Чтобы смоделировать подходящие реакции. Чтобы ты, черт тебя побери, сделал то, чего я от тебя добиваюсь.
— И что же это?
— Коснись той большой штуковины в центре.
Холден снова взглянул на конструкцию, ощутил исходящее от нее почти осязаемое давление.
— Зачем?
— Затем, — тоном взрослого, поучающего глупого ребенка, ответил Миллер, — что здесь все закрыто. Чтобы установить удаленную связь, нужен уровень авторизации, которого у меня нет.
— А у меня есть?
— Тебе не нужна удаленная связь, ты и так здесь. Материально. В некоторых отношениях это очень важно.
— Но я просто пришел сюда…
— Тебе помогли. Я заглушил охрану, чтобы тебя пропустили так далеко.
— Так это и десантников ты впустил?
— Брось! Что отперто, то отперто.
Чем ближе подходил Холден к восьмиугольной конструкции, тем труднее становилось идти. Дело было не только в страхе, хотя ужас забил ему глотку и тек ручьями пота по спине. Требовалось физическое усилие, как для преодоления магнитного поля.
Углы конструкции были выщерблены, на боках просматривался волосяной узор — знаки или нити грибницы, а возможно, то и другое. Холден протянул руку, и у него заныли зубы.
— И что будет? — спросил он.
— Ты хорошо разбираешься в квантовых механизмах?
— А ты? — ответил вопросом Холден.
— Оказалось, порядочно, — криво усмехнулся Миллер. — Ну, давай же.
— Я не загорюсь, не взорвусь, а?
Миллер ладонью, по-астерски, «пожал плечами».
— Не думаю. Я не в курсе всех охранных устройств, но полагаю, что нет.
— Так, — протянул Холден. — Но может быть?
— Угу.
— Понял. — Вздохнув, Холден протянул руку к грани машины и снова остановился. — Ты, собственно, не ответил на вопрос.
— Тянешь время, — заметил Миллер. — Какой вопрос?
— Почему никто, кроме меня, тебя не видит. Хотя настоящий вопрос: «Почему вижу я?» То есть предположим, вы влезли ко мне в мозги, потрудились на совесть, а если мне приходится взаимодействовать с другими людьми, работа становится слишком сложной и все такое. Но почему именно ко мне? Почему не к Наоми или не, скажем, к генеральному секретарю?
Миллер кивнул, показывая, что понял вопрос. Нахмурился, вздохнул.
— Миллеру ты вроде как нравился. Он считал тебя приличным парнем.
— И всё?
— А тебе этого мало?
Холден прижал ладонь к ближайшей грани. И не взорвался. Сквозь перчатку скафандра передалось легкое электрическое покалывание, потом все исчезло. Он плавал в пустоте. Попытался заорать — не вышло.
— Прости, — сказал у него в голове голос, похожий на голос Миллера. — Не собирался тебя сюда затаскивать. Попробуй расслабиться, а?
Холден хотел кивнуть — и тоже не сумел. У него не было головы.
Ощущение тела изменилось, сместилось, невообразимо разрослось. Огромность ошеломляла. Он чувствовал в себе звезды, огромные просторы космоса. Он мог переключить внимание на незнакомое солнце с чужими планетами так же легко, как ощутить свои пальцы или затылок. Каждый свет имел свой вкус, свой запах. Ему хотелось закрыть глаза, отгородиться от потока ощущений, но он не мог, не было у него такого простого устройства — глаз. Он стал неизмеримо велик, богат, странен. Тысячи, миллионы, миллиарды голосов сливались в хоре, и он ощущал себя их песней. Сердцевиной его было место, где сходились все нити его существа. Станцию он воспринимал теперь не видом, а глубоким биением сердца. Средоточием энергии миллионов солнц. Это была ступица колеса миров, чудо познания и власти, дарившее ему пристанище. Это был его Вавилон.
И звезда погасла.
В этом не было ничего особенного. Не было красоты. Несколько из многих квадриллионов голосов замолкли, но он не уловил перемены в звучании уменьшившегося хора. И все же по нему прошла рябь. Цвета его сознания смешались и потемнели. Тревога, любопытство, забота. И даже восторг. Впервые за тысячелетие случилось что-то новое.
