— Ну, чего развалилась? Растеклась, как грязная лужа на солнце. Взрослая баба, а ведешь себя, как обиженный ребенок, — презрительно заметил мальчик, подойдя к валяющейся на диване Жене. — Что адвокат бросил? Этот тощий гнус с самомнением? Любовь прошла, завяли помидоры?
Девушка дернула плечом. В Валеркином изложении история звучала как-то слишком унизительно.
— Жаль, что он тебя сейчас не видит. Вот бы повеселился! — еще более язвительно продолжил мальчик. — Наверное, он себе уже другую завел и веселится вовсю, пока ты ревешь под одеялом.
Женя почувствовала, как слезы на ее лице высыхают. Мать говорила примерно то же, но в ее исполнении эти самые слова звучали иначе, совершенно не задевая Женькино самолюбие.
— Звезда экрана, вся в соплях, растеклась, как мокрица бесхребетная, по дивану. Ой, батюшки, меня мужик бросил! — противным писклявым голосом прошепелявил Валерка. — Рассказать кому, оборжутся. Гроза скандальной журналистики! — презрительно бросил он, отворачиваясь от замершей под одеялом девушки. — Тряпка! Ни гордости, ни самоуважения, еще небось и к нему бегала, обратно просилась, царапалась, как облезлая кошка: «возьмите обратно, я на все готова», ни гордости, ни самоуважения. А я-то думал… Тьфу. Гадость какая!
— Ни к кому я не бегала! — возмущенно вскочила с дивана Женька. — И вообще, с чего взял, что мне есть до него какое-то дело? Между прочим, это я его бросила, а не он меня! — Она стояла в кровати на коленях, в одной футболке, лохматая, со стоящими торчком свалявшимися черными прядями волос, с огромными синими кругами вокруг глаз, и, подняв тонкую, как птичья лапка, руку, тыкала в Валерку маленьким, почти детским пальчиком. — Да мне, если хочешь знать, вообще на него наплевать. Я забыла о нем в ту же минуту, как захлопнула дверь в коттедж. Да ты видел, какой я эфир подготовила? А? Да у меня поклонников как грязи, бери любого!
Валерка смотрел на нее, и сердце его разрывалось от жалости. Больше всего он сейчас жалел, что еще слишком мал. Конечно, рядом с Женькой он смотрелся большим и сильным, но рядом с адвокатом пока недотягивал, а то бы поехал прямо сейчас и навалял тому по самые… Тут Валерка задумался на минутку, подбирая приличное слово, чтобы не расстраивать Женьку. А то бы еще хорошо вырасти, стать кем-нибудь, заработать денег и жениться на ней, чтобы не связывалась больше с таким г… Впрочем, это слово журналистку тоже, наверное, не порадует.
— Я, между прочим, просто чувствовала себя плохо. И Скрябин тут вовсе ни при чем! — слезая с дивана и натягивая халат, дернула презрительно плечом девушка.
— Ага, — насмешливо хохотнул Валерка, не позволяя жалости взять верх над педагогикой. — Кому другому расскажи. Ты когда голову последний раз мыла? А ногти красила? Да ты на себя посмотри, жалкое зрелище. Все вы одинаковые. Никакого самоуважения. Сидишь небось безвылазно дома, а Платон тебе сопли утирает. Горшок еще не выносит?
Упоминание о Платоне и его милосердной заботе затронуло новые струны Женькиной души, и ей отчего-то стало еще противней. Ничего не говоря, она помчалась в ванную.
— В холодильнике, кроме сосисок, жрать нечего, — продолжал из-за двери промывку мозгов Валерка. — И те, наверное, Платон купил. Кошак с попугаем отощали, как два велосипеда! А дерьмо за ними кто выносит?
Женька приняла к сведению и это справедливое обвинение, и щеки ее запылали пуще прежнего.
— В квартире бардак, хорошо, что Платон пылесосил и посуду мыл, — продолжал язвительно фыркать Валерка, прогуливаясь по квартире руки в карманах.
— Чего ты пристал ко мне? У меня на работе был завал, — выходя из ванной, твердым, почти нормальным голосом проговорила девушка. — Сегодня, можно сказать, первый вечер свободный, а тут ты как снег на голову. Собирайся, сейчас поужинаем где-нибудь, а потом вместе за продуктами съездим. Завтра пельменей налепим в честь твоих каникул и Платона позовем, а то неудобно как-то, — слегка краснея, закончила она.
Валерка, глядя на нее, самодовольно усмехнулся, но так, чтобы она не заметила.
За неделю его каникул Женька окончательно оправилась. И хотя ей было по-прежнему больно вспоминать, как жестоко и цинично поступил с ней Володя, эта боль задевала скорее ее гордость и самолюбие.
