Впрочем, река могла обмелеть за тысячу лет. Но как здесь, в этой страшной лесной глуши, мог раскинуться шумный город, столица целого княжества, не раз упоминавшийся в летописи? Славный город, из-за обладания которым так часто ссорились и воевали беспокойные черниговские князья! Неужели он здесь? И неужели мы все-таки отыщем его?
Перед выездом в экспедицию мы еще раз проштудировали все упоминания о нем в летописях.
Разведка, направленная сюда начальником экспедиции, обнаружила на холме культурный слой, то есть слой, в котором находятся древние остатки вещественной деятельности человека.
И все же сомнения и тревога, даже какая-то щемящая тоска одолевали нас…
С тех пор прошли многие годы. Я работал на десятках различных древних поселений, но каждый раз, когда впервые видел место, где предстояло работать, меня снова и снова охватывали сомнения и тревога, как и тогда, когда неопытным студентом стоял я на вершине холма у околицы лесного села.
Теперь я твердо знаю, что если, принимаясь за раскопки, я когда-нибудь не испытаю этих чувств, — значит, все, значит, конец мне как археологу.
Потому что без тревоги, без надежд нет научного поиска. Не бывает. Ни поиска, ни постижений.
Но тогда мы еще не знали этого, и нас охватила тоска.
С надеждой взглянул я на начальника экспедиции — нашего учителя, того, кто должен был вести нас по следам истории. Я хотел, чтобы он ободрил меня. Но он молчал, и я с горечью уловил в его взгляде отражение того же тревожного и щемящего чувства.
У въезда в деревню я посторонился, пропуская встречную телегу, и внезапно замер перед воскресшим видением.
На примятом, еще не высохшем сене сидела молодая женщина в старинном русском национальном костюме и не торопясь ела большое желтоватое яблоко.
На ней было льняное белое, вышитое на груди и на рукавах платье-рубаха, шерстяная в клеточку понёва, на голове — красный, расшитый бисером кокошник, до плеч свисали нарядные лалы[1].
Посмотрев на меня, «видение» рассмеялось, приветливо сказало: «Здравствуйте!» — и бросило мне яблоко, которое я самым глупым образом не успел поймать.
Видевший эту сцену начальник экспедиции улыбнулся:
— Ну что ж, быть вам нашим интендантом!
Я сердито посмотрел на него.
Экспедиция въехала в село.
Все, или почти все, женщины в этом селе носили домотканую русскую одежду, а мужчины одевались в вышитые рубахи-косоворотки.
Казалось, мы попали в чудом сохранившийся уголок Древней Руси, к людям, о которых столько читали, вещи которых так внимательно изучали, а теперь нежданно-негаданно увидели воочию.
Без труда сняли две избы для жилья. Начальник экспедиции послал меня на поиски поварихи. Дело не клеилось. Пора была страдная, все были заняты в поле.
Наконец одна старушка, которую все звали Семеновной, посоветовала мне:
— Вон, видишь, миленький, изба? Сходи-ка туда, спроси Стешу Шатрову. Для поля она слабая, всё только в дому хлопочет. А вам много ли надо? Сготовь, подай, убери. Это она сдюжит. Баба совестливая!
Я очень обрадовался, повернулся и пошел к избе, указанной старухой, но она окликнула меня:
— Погоди-ка, миленький!
— Что, бабушка? — нетерпеливо спросил я.
Старуха маялась и ничего не говорила. Я, заподозрив подвох, уже раздраженно сказал:
— Ну что? Или уж говори прямо: больная она? Готовить не умеет?
— Что ты, что ты! — воскликнула старуха. — И готовить мастерица, и вовсе не больная. Так, слабая. — И, помявшись, с огорчением добавила: — А ты-то прыткий какой! Сказать ничего нельзя! Ведь я — жалеючи тебя. Человек, вижу, служивый, работать приехал! Она из себя неладная, — решилась наконец старуха и посмотрела на меня сердито, будто я в чем провинился, — с души воротит… Дурнушка, одним словом.
— И все? — посмеиваясь про себя, перебил я бабку. — А готовит она как?
— Сказано тебе: мастерица! Да ведь я не про то. Беспонятный ты какой! — И мне показалось, что старуха окончательно рассердилась.
Но я не обратил на это внимания.
— А раз хорошо, то и ладно. Что нам до ее внешности — нам с ней детей не крестить.
Через несколько минут я уже входил в избу. Худенькая женщина, стоя ко мне спиной, что-то доставала ухватом из печки.
