У Тунаева еще были сомнения, что рыжий шутит -- нельзя человека посадить за такую ерунду! Ему и в голову не приходило, что это может быть преступно. Там, откуда он вышел, оружие было такой же естественной необходимостью, как зонт во время дождя.
-- Да вы что, ребята?! -- не скрывая удивления, оправдывался Тунаев. -Я же их просто забыл... Сами подумайте, зачем мне они нужны?..
Удивление Тунаева росло еще и оттого, что никто не пытался поверить и выслушать. Хотя, казалось, глупо его в чем-то обвинять. Почему этот рыжий уставился на него так тупо? А офицер отстраненно читает книгу. Сержант у окна издевательски ухмыляется...
Тунаев едва сдерживался, чтобы не закричать:
-- За что вы, скоты, хотите меня посадить?! Вы же знаете, что я ни в чем не виноват! Вся моя вина в том, что я в спешке сборов забыл убрать из карманов эти патроны!
Мысли и слова Тунаева перебил невозмутимый голос читавшего офицера:
-- Ребят отблагодари. Они, возможно, тебя и отпустят.
-- Чем? -- зло кольнул его глазами Тунаев.
-- А разве у тебя ничего нет? -- осторожно спросил сержант у окна. -Чего тогда "там" делал? Тебя ведь по разнарядке туда не водили...
Задетый Тунаев резко выпалил:
-- Да бери, что хочешь... Все на столе!
Возникший торг торопливо прекратил рыжий.
-- Хорошо трепаться. Пусть с ним теперь следователь утром разговаривает.
Рыжий, щуря маленькие глазки, внимательно посмотрел на напарника:
-- В отстойник его проводи...
Камера собой представляла душный квадратный каменный мешок с высокими четырехметровыми стенами.
Кроме Тунаева, здесь находились еще трое мужчин. Двое сидели, раздевшись по пояс. Один, в мокрой на спине рубашке, неподвижно лежал на боку, сипло дыша, прислонясь лицом к стенке.
Никто ни с кем не разговаривал. Каждый замкнуто переживал свое здесь появление.
Общими были только долгие вздохи, эхом повисавшие в узких каменных стенах. Сидя на вваренной в стену скамье, Тунаев долго пытался понять, спит он или нет. Ведь бывало, что он не мог проснуться, когда этого очень хотелось. Просыпался лишь, когда окончательно верил, что это явь.
Постепенно в его голове укоренилась мысль, что через несколько дней он сядет в тюрьму.
В себе он не чувствовал ни жалости за потерянную иллюзию "новой жизни", ни отчаяния. Перед глазами тоскливо вставали последние дни, прожитые в каком-то тупом трансе. В своей трагичности так до конца и не понятые.
Он снова, как четыре дня назад, ходил вокруг сожженной пехотной машины, собирая в цинковый, из-под подствольных гранат ящик, розовые шарики человечьих мозгов.
Под скелетом машины лежала черная земля, на ней валялись мелкие лоскуты одежды и присыпанный сажей и пеплом уцелевший ботинок. На всем поле недавнего боя стояла обыденная для марта влажная, ветреная погода. Здесь, у уничтоженной БМП, не исчезала какая-то противно-приторная сухость. Ящик с найденными пятью шариками он положил возле такого же ящика с такими же шариками, которые, обмякнув, слиплись в одну большую влажную горку, которая парила, остывая.
Перепачканный высохшей грязью, он сел напротив, рядом с устало курящими капитанами: Майоровым и Шариповым.
В десятке метров, в отбитых окопах, ходили каски, повязки, шапки. Вразнобой носились голоса. Два малорослых, щуплых солдатика в длинных шинелях, блестяще грязных от копоти, выползли из окопа, таща на проволоке труп лысого, с черной бородкой, человека. Доволочив его до БТРа, груженного телами солдат, бросили возле трупа огромного человека без спины, разрывными пулями вырванной с лопатками (говорили, это он взорвал БМП, прежде чем его прошил пулемет).
Скопившиеся у БТРа солдаты вслух переваривали пережитый бой. Разговоры потрясенных людей разряжали вернувшиеся с окопов товарищи. Хвастались найденной добычей, дразня, раздавали неприятельские значки, показывали черные береты с позолоченным волком на большой кокарде, улыбаясь, предусмотрительно прятали их за пазухой. Самый везучий пришел с американской разгрузкой1 с выдавленным белоголовым орлом на груди.
Когда принесли лысого бородача, все, злорадствуя, окружили его.
