— Да, ты с ними… с ней… И потому тебе… у тебя есть эта уверенность. А я в таком долгу перед ними. Господи! — вдруг горячо вырвалось у нее. — Не дай Бог тебе быть в таком долгу перед родителями, Джанет! Не уезжай отсюда, как я. Человек должен не только вырасти, но и возмужать там, где он родился.
Джанет растерялась:
— Но я и не собираюсь никуда уезжать…
— И второе — твоя дальнейшая учеба. — Пат уже вполне взяла себя в руки. — Ты по-прежнему твердо настаиваешь на медицине?
— О да! Ведь в ней все: и красота, и помощь, и удовлетворение…
— Все эти качества есть в любой работе, если она тебе по душе, — остановила ее Пат. — И я даже верю, что у тебя есть силы для медицины. Подумай только об одном: творчеством в медицине занимаются единицы, остальное — рутина. А ты — человек, вне сомнений, творческий. Слишком тяжелая у тебя в этом плане наследственность…
— Что?
— Я хотела сказать — слишком серьезная. — Пат прикусила губу. — Подумай об этом хорошенько, договорились? А через год мы снова поговорим об этом. Ну, а теперь о более приятных вещах: какой подарок ты хотела бы получить от меня?
— Знаешь, я уже боюсь просить! Я попросила у папы оставить нам Фергуса, а он отказался!
— И правильно сделал.
— Ну вот. — И вперив взгляд в подушку, под которой лежало все еще не отправленное письмо Милошу, Джанет словно прыгнула в ледяную воду: — Подари мне поездку в Женеву, мама! Я столько слышала об этом городе! И мой немецкий! И потом, там ведь Милош, я буду не одна.
На мгновенье лицо Пат стало жестким и отрешенным. Женева… Милош… Руфь… Все это до сих пор казалось ей совершенно несовместимым с ее девочкой… Но Пат всегда умела разделять эмоции и сознание.
— Может быть, проще будет купить тур? — все же осторожно спросила она.
— Тур? Зачем? Они все словно нафталином присыпаны. «Отель — объект — ресторан», — прогнусавила Джанет. — А я хочу пройтись по самым закоулочкам.
— Ну, хорошо, — согласилась Пат. — Только никаких фокусов и авантюр. Впрочем, я сама позвоню Милошу.
— Ах, мама, не надо, пусть это будет сюрприз!
— Ничего себе сюрприз! А если у него гастроли или репетиции все дни напролет? Позвони сама.
И счастливая Джанет пообещала, про себя решив, что никуда, конечно, звонить не будет. Звонок ломал всю картину уже тысячи раз воображенного ею появления в квартире Милоша, которая почему-то представлялась ей неким подобием театрального музея… Или, еще лучше, прямо на репетиции — в суровом оперном театре Женевы. И теперь, когда эти мечты вот-вот станут явью, испортить все каким-то дурацким, никому не нужным звонком!? Ни за что! Джанет в своем сладком неведении шестнадцати лет еще не знала о том, что никогда лучше не рисовать себе грядущего в таких подробностях, ибо жизнь всегда устроит все по-своему, заставив человека поразиться своей непредсказуемости. И это новое будет интересней и богаче вымышленного, если только не цепляться за жалкие фантазии и быть готовым принять все, как есть.
Девушка спала, убаюканная жаркими мечтами, и не слышала, как поздней ночью, допив четвертую чашку кофе, Пат жадно затянулась сигаретой и твердой рукой набрала код Швейцарии.
Милош оказался дома.
— Слушаю. — Пат не видела и не слышала его с того самого волшебного Рождества, которое так увеличило количество обитателей ноттингемского дома. Голос его показался ей чересчур взрослым — этакий низкий, с модной хрипотцой голос избалованного женским вниманием человека театра.
— Здравствуй, Милош. Это Патриция.
«Господи, неужели мне нужно теперь называть себя!» — мелькнуло у нее в голове, пока она выговаривала эту коротенькую фразу.
В ответ повисло непродолжительное, но напряженное молчание, истолковать которое было затруднительно… И все же каким-то шестым чувством Пат ощутила в нем… страх. «Он боится — но чего!?» — успела подумать она прежде, чем в трубке зазвучал уже совсем иной — родной и радостный голос:
— Патриция! Я так рад, я очень рад тебя слышать! Все хорошо? Все живы-здоровы? То есть, прости, отец говорил мне про Чарльза. Но вы вместе? Ведь у Нетти сегодня день рождения!
— Да. — Пат прикрыла глаза, позволив себе, пусть хоть на жалкие мгновения, отдаться этому голосу, в котором теперь снова слышались мальчишеские нотки. — А что поделываешь ты?
