— Фройляйн нехорошо? — вежливо спросил кто-то прямо над ее ухом.
Джанет испуганно вскинула голову, видимо, кудрями задев спрашивающего по лицу, и увидела перед собой присевшего на корточки такого же огненно-золотого, как она сама, молодого человека в очках без оправы на тонком породистом носу.
— Почему? — удивилась она. — Мне хорошо. Ой, какой вы замечательно рыжий!
* * *
— Именно поэтому я столь учтиво предложил свою помощь. Конечно, все мы здесь фрейдисты, но я лично верю и в хорошеньких девушек. Тем более таких золотых.
— Это здорово. И подвернулись вы очень кстати. Огненный юноша театрально отступил на пару шагов:
— Во-первых, что значит «кстати»!? А во-вторых, нельзя ли перейти на французский, здесь все-таки французская Швейцария, золотко.
Джанет не менее театрально поднялась, уперев руки в узкие бедра:
— Во-первых, я, вообще-то, англичанка и приехала сюда специально потренироваться в немецком, а во-вторых, «кстати» означает то, что до отлета в Данию мне бы очень хотелось, чтобы какой-нибудь настоящий женевец все-таки открыл мне этот город, где за три часа мне не встретилось, в общем, ни одной достопримечательности.
— В таком случае, вам, фройляйн, то есть мисс, воистину повезло — перед вами женевец в Бог знает каком поколении…
— …зовут которого…
— …конечно, как четверть родившихся здесь, Жаном. Жан Рошетт к вашим услугам. Вообще-то, я шел в гости к приятелю, но он может, в отличие от вас, подождать. И посему — вашу руку.
И через полчаса взаимных легких уколов, проверок и осторожных вылазок на поля двусмысленных тем Джанет и Жан поняли, что являются подлинно родственными душами, а потому спокойно перешли к разговорам более серьезным. Жан, которому месяц назад исполнилось двадцать, был студентом университета Женевы и занимался этнографией, что придавало всем его рассказам о городе особенную, почти интимную прелесть.
— Я больше люблю называть Женеву Джиневрой, на итальянский манер, ведь пятая часть здесь продолжает говорить по-итальянски, особенно там, на южной стороне Роны. Так вот, Джиневра — это некий фантом, у нее нет своего лица — и все-таки оно есть, но только собранное словно из тысячи зеркальных кусочков, отраженное и в Руссо, и в Ле Корбюзье, и во Фрише с Дюрренматом, и в других бесчисленных творцах и мастерах, хоть когда-либо соприкасавшихся с ней…
Они долго бродили по Верхнему городу, откуда достаточно явственно была видна та часть озера Леман, с его удивительно синей кристально-прозрачной водой, что принадлежала непосредственно Женеве. Жан приобнял Джанет за плечи и, чуть завывая, провозгласил:
— Вот оно, Лакус Леманис классиков-латинистов, вот она, наша связь с миром! Кстати, — вдруг совершенно сменил он тему, — как ты смотришь на то, чтобы спуститься сейчас вниз, ко мне домой, и немножко того?
— Что «того»? — притворно распахнула глаза Джанет, на самом деле давно уже удивлявшаяся, что Жан не проявляет к ней никакого мужского интереса.
— Потрахаться, разумеется. Разве можно побывать в городе психоанализа и не заняться этим?
Джанет искренне рассмеялась, ничуть не обидевшись.
— Честно говоря, я именно затем сюда и приехала, но увы, объектом моих желаний являешься не ты. — Джанет, шестнадцатилетняя особа начала девяностых, могла говорить о сексе, еще даже не попробовав его, вполне спокойно, будучи свободной и от страха перед ним, который испытывала ее бабушка, и от полной поглощенности им, свойственной поколению матери. Она просто верила в красоту естества как такового — и не заставляла работать рассудок там, где, по ее мнению, должна была говорить плоть. Она не тряслась над своей невинностью, но и не мучилась от желания поскорей расстаться с ней каким угодно путем. К тому же она была влюблена и потому чувствовала себя совершенно уверенно. — Не обижайся, — добавила она, — с тобой и так интересно, а это качество не такое уж распространенное.
Жан польщенно хмыкнул и обезоруживающе улыбнулся, словно с его плеч сняли тяжелую ношу.
— Но зайти все-таки придется. Видишь ли, золотко, дело в том, что, прежде чем идти в гости — а идти туда все-таки надо, потом объясню почему, — мне необходимо забрать из дома оружие.
