- Ну, пойдем?.. - сказала сестра, давая знак к подъему в гору.
- Не-а... - Он улыбнулся. - Подожди, а?.. Я искупаюсь пойду!..
Она пожала плечами и отвернулась. А он спустился к реке и за кустиком быстро разделся донага. Сороть здесь уходила почти обрывом в глубину: омут - темнота, чистота... Оглянулся. Сестра была далеко, прохаживалась по тропинке, стараясь не обращаться лицом к реке... А девки, что девки?.. Голого барина не видели? Они там что-то такое пели - дикое и невнятное: песнь растекалась в воздухе, смешиваясь с птичьими гомонами и треском кузнечиков, донося до него невзрачные слова - была глупа и прекрасна. "И хором по наказу пели / Наказ, основанный на том..." Он иногда жалел, что начал "Онегина". Тот врывался в его мысли, заставляя на каждом шагу рифмовать живую жизнь. Он коснулся воды ступней - раз и другой, еще не решаясь. Стоял нагой: невысокий, худощавый, как-то правильно скроенный точно из готовых частей. Он знал, что нравится женщинам. Нет, просто... с некоторых пор нравился и себе. С каких? О-о! Я не заслужила такой любви!.. Да-да! Это она-то не заслуживает! - какое счастье! И нырнул в воду. Вода была прохладной - и сразу охватила его всего. Он ушел на глубину. Сейчас он был во Боге - и Бог был в нем. Он, сосланный в деревню за афеизм... за строчку глупого письма, по чьему-то (Уоронцова?) наущению распечатанного на почте. Воронцову было за что преследовать его. Нехорошее чувство возникло в нем. Победителя. В той полутемной комнате, которую он снял на несколько часов у каких-то немцев - на берегу моря... Как она сказала? "Я не заслужила" или "я не заслуживаю"? Он не помнил: он умер тогда. И теперь, умерший - спустился в Аид - искать свою Эвридику... Вышел на берег, быстро растерся и оделся. Он бредил. Он любил. Девки вдалеке, кажется, смеялись - верно, видели его голым. Он тоже смеялся. "...уроки чистого афеизма"... Ну и что? А главный урок был в том, что все мы во Боге, покуда мы живы - а Бог проникает нас. А в царствие Божие за гробом - не верю и все тут - не верю!.. И какой смысл в нем - за гробом?.. Поискал глазами сестру. Она возникла на тропе выше его глаз - сперва лишь юбка и зонтик. "Иду! - крикнул он, - иду!" И уже подходя, окинул взглядом ее всю - обозрел: узкая фигурка, необыкновенно изящная, в мать - особый поворот головы и этот узкий носик - греческий, чуть книзу... солнечный свет бликами на фигурке, и подумалвновь - с любовью и тоскливо: "И чего ей не хватает - для успеха?" Мокрое полотенце он нацепил на палку - и поднял в воздух. Арина дала ему красивое, таких в доме мало!..
И так, с мокрым полотенцем на палке - как знамя на древке - он поднялся на холм и впервые после приезда вступил в тригорский дом...
Там его ждали. Это было заметно. Слухи в деревне расходятся необыкновенно быстро. И потом...он был известен здесь - не то, что в юности, когда заезжал сюда - еще после Лицея. Он вошел и глотнул собственной известности. Не то, чтобыжадно - но не без удовольствия.
- Ах, - воскликнул кто-то из девиц, - ах!..
Все лица поворотились к нему - обед только закончился, и слуги уносили посуду, за столом была, верно, вся семья. И покуда Ольга целовалась с барышнями - он подошел к ручке хозяйки, с которой был более знаком, нежели с другими. Она сидела в кресле, чуть сбоку, чуть в полутьме - протянула руку - и он приник к этой руке, которая показалась даже слишком теплой - и откровенно дрогнула в его пальцах. И была она тонкой, девичьей, хрупкой... У руки не было лет, и у глаз - не было лет...
- Мы вам рады! - услышал он. Александр поклонился. - Мы вам рады!..
Он ошибся: строгость шла не от глаз. От нижней губки - выпяченной, по-габсбургски. ... как у Марии-Антуанетты!..(подумал).
- Мы схоронили Ивана Сафоновича в феврале!..
- Да, да... я слышал. Примите... - Речь шла о ее втором муже.
- Так что у нас траур - до середины февраля. У нас не танцуют. Но мы принимаем!.. (И, помолчав...) Почти всякий день!..
И то, что она перебила его вполне равнодушные соболезнования, и то, что говорила так обыденно и просто - разом подкупило его. Он улыбнулся.
