Раевский не говорил, к примеру, просто: "Пушкин, идемте в баню!" - но беспременно что-то этакое: "Как по-вашему - нам не пора уже с вами омыть свои грехи?.."
Александр побаивался или не любил высоких слов, которые ничего не значили. Слово "грех" для него имело свой смысл - звучало как именно "грех". А здесь он должен был безмолвно принять легкость, с какой входят в обращение самые что ни есть весомые слова.
Эти походы в баню были чем-то мучительны для Александра. Хоть он не рисковал в этом признаться.
Он от природы был застенчив и часто скрывал это от себя. Не с женщинами, нет - с мужчинами. Слуг это не касалось. Арина могла спокойно мыть его в бане - и он бестрепетно поворачивал к ней то одну часть своего естества, то другую. И видел, что Арина откровенно любуется его статями - как собственным рукоделием, что ли?.. В турецких банях, в калмыцких - он охотно подставлял себя чужому полуголому банщику... но с мужчинами своего круга... Так вот, с Раевским почему-то он ощущал особую неловкость. Ему даже казалось - тот отлично сознает эту его слабость.
Как-то он сказал:
- Вы счастливец! Вы малорослы! Ну... небольшого роста! Сие дает вам фору - супротив любого из нас. Почему-с? Да потому что малорослые обладают безмерным честолюбием. Не замечали? Их главный козырь - честолюбие. Они способны опередить кого угодно, ибо лишь честолюбие - движитель обществ и армий. И лишь оно способно пробить коросту человеческого равнодушия и природных слабостей. Что лучше? Больше честолюбия и меньше способностей или наоборот? Я выбираю первый вариант. Не для себя, конечно! За меня выбрал Бог. Но вы... вы далеко пойдете! Возьмите Бонапарта!.. - ну и так далее.
Ярый бонапартист, хотя и на него лег отсвет славы отца, добытой именно в войне с Бонапартом, - он разглагольствовал нередко:
- Вы все не понимаете, какую роль сыграл Наполеон в изменении самого духа века!.. Вы были юны тогда. Война 12-го года и прочее - все это не имеет значения сравнительно с тем, что юный артиллерийский поручик... он был всего поручиком? безродный, итальяшка... одною силой ума и воли смог стать императором французов и на какой-то момент, достаточно продолжительный, - повелителем Европы. Пред кем склонились владыки древних династий. Пред кем дрожали некогда победоносные армии. Это ли не победа личности над властью и родовыми привилегиями? Победа духа над силой и окаменевшими традициями?.. Он сделал больше, чем ваш Байрон, для укрепления человеческой гордыни и веры человека в себя!.. Да что там! Если б не он - не было б, уверяю вас, и никакого Байрона!
Что касается ноги, на которую он припадал... у него был свищ на самой жиле, в нижней части голени. Свищ никак не заживал, его-то он и лечил в Пятигорске ваннами, поджидая семейство. Когда распаковывал свою рану в бане, лицо его ненадолго выглядело даже жалким. Но и здесь он умудрялся набрасывать тень таинственности, намекая Александру, что сие, возможно, след болезни, название которой он скромно умалчивал.
- Ваш любимый Руссо, как вы помните, водил своего племянника по венериче-ским клиникам Женевы, дабы явить ему картину последствий разврата! (И, странно, в его устах эта история звучала почти новацией! Может, потому, что он добавлял: "Кстати, эта злосчастная уремия, так мучившая его, была след незалеченного люэса! Впрочем... у великого Петра было то же самое! Он лечился в Голландии и не долечился... потому и умер".)
Александр смертельно боялся этих болезней и вместе с тем питал к ним необыкновенное любопытство.
- Как? Вы ни разу не бывали - хотя бы в Любеке? (Он отлично знал, что Александр никогда не был за границей!) О-о! Это - первый ганзейский город на пути в Европу, как помните из географии, и классический город публичных домов и венерических клиник.
Когда много позже уже, в Одессе, он знакомил Александра с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, он сказал ей:
- Это способный молодой поэт, уже, наверное, известный вам понаслышке! Он украсит, без сомнения, ваш салон. Вы ведь, как дитя - любите все, что блестит! Простите, Александр!
