Он поднялся в город, прошел каким-то леском, спугнув гимназиста и барышню, целовавшихся в кустиках - усмехнулся свысока и поощрительно - как старший, - и вскоре оказался перед церковью, названия которой не знал. Половина фасада была занята лесами - ее ремонтировали, но дверь отперта - и он вошел. Внутри церкви тоже леса до самого верху - под частью купола. Верно, дверь нечаянно чуть хлопнула при входе, и, когда он вошел - какие-то мужики, перегнувшись чрез перила, поглазели на него минуту-две с пустяшным любопытством и вернулись к делам. Должно быть, восстанавливали роспись судя по тому, что на открытой части купола она едва просматривалась. Дверца в алтарь была прикрыта, и свечи горели перед заново отделанным распятием в полукруглой нише. А сверху, сквозь дымку, может, полдюжины веков - на него взирали какие-то лица... С лесов долетали негромкие голоса, разлетавшиеся под куполом, и звуки скребков. Вспомнил читанное где-то, во французской книге - как Микеланджело расписывал плафон Сикстинской - и как он лежал полдня до обеда - спиной на лесах, под самым куполом - глядя вверх, прямо перед собой - и то, что он писал - там, наверху, было вывернуто, выворочено, смотрелось, как уродство - чтобы снизу всем виделся купол в истинных пропорциях - во всей красоте его... Он знал секрет пространства - и как меняются пропорции. Неужто эти простые мужики, что наверху - тоже знают?.. Он подумал о них с симпатией - как о сотоварищах по цеху. Ему тоже необходим в словах - секрет пространства! Один из мужиков снова перегнулся чрез перила - жуя скибу ржаного.
Какой-то дьячок или просто монашек с пучком тонких свечей подошел к нему сзади, спросил:
- Вы хотите исповедаться?..
- Нет, - сказал Александр, - благодарю! Как-нибудь, в другой раз!..
Монашек тотчас потерял интерес к нему. Вошел в алтарь и стал зажигать свечи.
В это время свет, текший сквозь окна-щели - чуть сместился ниже, и вершина купола, в той части, что еще была открыта взору - совсем ушла в тень - зато осветилась нижняя часть... Он понял сюжет росписи. Обычный, в общем... Евангелисты сидят перед престолом Господа. Два здесь, снаружи - а два под лесами... А там, в глубине, в тени, под спудом, напластованием веков, страданий, смертей и смут - верно, сам Господь. Лица евангелистов будто проступили для него - и глаза их, темные, в черных от теней глазницах, устремились вниз, были обращены к нему. Само течение времен открывалось ему в своей наготе и беспредельности. Века позади, века впереди... И в этом видении была такая жизнь, что он вздрогнул.
- Я хочу исповедаться, - сказал себе - но громко и отчетливо, словно бросая вызов. - Я хочу исповедаться - но только самому Богу!
И вдруг добавил - без всякой связи:
Бог - любовь! Для Татьяны любовь - это Бог! Письмо - исповедь!.. Исповедь!
И почти задохнулся - от счастья...
Над издранным шатром в степи - вставала огромная луна.
СХОЛИЯ1
...он работает сейчас над Третьей главой "Онегина". Задержка с "Письмом Татьяны". "Автор говорил, что долго не мог решиться, как заставить писать Татьяну без нарушения единства и правдоподобия в слоге: от страха сбиться на академическую оду..." "Кокетка судит хладнокровно - Татьяна любит не шутя..." Нерешительность автора сказывается и здесь! Да и обращение к Баратынскому для гордого Пушкина достаточно показательно. ("Чтоб на волшебные напевы / Переложил ты юной девы / Иноплеменные слова...") Это обращение весьма смущает Набокова. Нет слов, "огромная пропасть отделяет" Пушкина "от, скажем, Жуковского, Батюшкова, Баратынского". Но они не были "группой малозначительных поэтов" - или "второстепенных", как именует их автор знаменитого комментария.
Набоков полагает (следуя целиком "Хронологии" Б. Томашевского в издании 1937-го), что "строфы I-XXXI (кроме XXV.... ) главы третьей и, по-видимому, "Письмо Татьяны" были написаны весной 1824 г., с 8 февраля по 31 мая в Одессе. Скорей всего - это ошибка. Не говоря уже о реалиях "Письма" и особенно предваряющих сцен (сцена с няней) - вся стилистика Третьей главы куда более тяготеет к Четвертой, чем к Первой и Второй: "в 4-й песне "Онегина" я изобразил свою жизнь", - писал сам автор в письме к Вяземскому. А строки перед тем: "Мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство". Сравните с письмом Вяземскому более ранним - от 29 ноября 1824-го, где автор "отвечает на критику" адресатом "Письма Татьяны": "Онегин нелюдим для деревенских соседей; Таня полагает причиной тому, что в глуши, в деревне все ему скучно и что блеск один может привлечь его...". Если б "Письмо Татьяны" создавалось в Одессе весной 24-го - Вяземский не мог бы не знать о нем хотя бы понаслышке (через жену, которой предстояло увезти в Петербург Первую главу), и Пушкин вряд ли говорил бы: "Дивлюсь, как письмо Тани очутилось у тебя. NB. Истолкуй это мне". Почти несомненно "Письмо Татьяны" создавалось в Михайловском. ("Брат увез "Онегина" и там его напечатает".) Возможно, Пушкин в Михайловском, около 5 сентября того же года, и впрямь, после большого перерыва - лишь "возобновил работу над XXXII строфой" - той, что непосредственно за "Письмом" - он писал свои строфы порядком вразброд. Только... "На левом поле черновика.... набросок Татьяны - темные волосы спадают на обнаженное плечо.... Ниже.... легко узнаваемый профиль отца" - его-то Пушкин уж точно не стал бы рисовать до Михайловского. "Под последней строкой исправленного черновика он делает следующую приписку: "5 сентября 1824 u.l.d. EW". Это расшифровывается, как... "eu lettre de Elise Worontzow". Пушкин соединил оба инициала в монограмму, известную по подписям Елизаветы Воронцовой".
