– Опомнись, парень, – сказал в темноту капитан, потирая горло, – возьми себя в руки, почудилось тебе…
До утра капитан уже не заснул, а что делал Денисов – не знал. Овцы стали выбираться в долину, и люди вышли следом, боясь встретиться друг с другом глазами.
Когда последние животные покинули загон, Денисов хрипло рассмеялся и схватил капитана за плечо.
– Дурак! Дурак! – хохотал Денисов. – Дурак!
Капитан дернул плечом.
«Начинается, – подумал он. – Спятил «мотыль»…
– Я дурак! Ты дурак! Мы дураки!
– Замолчи! – крикнул капитан, и Денисов смолк.
– Мясо, – неожиданным шепотом произнес он, – сколько мяса… Дураки мы, капитан…
Потом, вспоминая об этих днях, когда они жили среди овец и голодали, капитан пытался осмыслить, почему не догадались сразу. Наверно, их сознание было парализовано необычностью обстановки, видно, городское прошлое не позволяло увидеть в безобидных животных аппетитные шашлыки… может быть, их подсознательно останавливало то, что овцы кому-то принадлежат…
Но остается фактом, что мысль о существующей рядом с ними пище пришла Денисову в голову только на шестой день.
Они без труда поймали барана, скрутили ему ноги ремнями и, шатаясь от слабости, отнесли к входу в пещеру. Баран недоуменно смотрел на людей и изредка дергал ногами.
– Чем его? – спросил Денисов.
Капитан беспомощно развел руками.
– В сарае поищу, – сказал он.
Капитан повернулся, но услышал за спиной ворчанье, оглянулся и замер…
Денисов зубами пытался перервать горло барану.
– Что делаешь?! – крикнул капитан.
Моторист оторвался, поднял на капитана безумные глаза.
Теряя самообладание, капитан ударом кулака отбросил Денисова в сторону. Моторист упал ничком.
Дергал связанными ногами баран.
Денисов приподнял голову от земли. Невидящие глаза его ткнулись в капитана. Помогая себе руками, он привстал на колени, запрокинул лицо к небу и глухо завыл.
Конечно, по-хорошему, как принято было во все времена, я должен был набить Решевскому морду еще там, на нашей улице, когда увидал их вместе. Может быть, справедливости ради, большего наказания заслужила Галка, но так уж повелось в этих случаях, что женщину, как правило, не обижают, дерутся особи мужского пола. Но я ничего такого не сделал, не было у нас со Стасом мордобоя, мирно сидел с ними в ресторане, помогал Решевскому заказывать ужин, и злости как будто не было к Стасу, злость, она еще там перегорела, сидел спокойно, будто ничего не случилось ни со мной, ни с ними – добрые приятели решили поужинать, только вот от баранины я отказался.
– Хочу яичницу. Можно яичницу с ветчиной?
Решевский пожал плечами.
– Как хочешь, – сказал он. – А пить, значит, водку?
– Ее, голубушку, – забалагурил я, – ее, слезу иерусалимскую.
Мне было легче валять дурака. Я видел, как Галке от этого трудно, но иначе не мог.
Когда-нибудь должна была состояться эта встреча, и она состоялась… В бессонные ночи в бараке я не раз и не два думал о том, что скажу этим двоим, и в лицах представлял теперешний разговор…
Сегодня день премьеры. Внешне я спокоен. Можно поднимать занавес. Не все пойдет гладко, жизнь никогда не бывает гладкой, но я готов выйти сейчас на сцену и произнести первую реплику.
– Итак, мы начинаем, – сказал я и потер руки.
Они не откликнулись на мои слова: смысл фразы не зацепил их сознания.
«Хорошо», – подумал я.
Наш ужин сошел бы скорее за поздний обед. В зале было пустынно, Стас «уточнял» холодные закуски, я отвернулся и стал смотреть по сторонам.
Через столик от нас сидел странного вида малый, взъерошенный, измятый, с кривоватым носом и тонкогубым ртом. Перед ним стояла бутылка с вином. Он наливал фужер, медленно отпивал глоток, вертел фужер пальцами, ставил его на место, поднимал бутылку и пристально рассматривал этикетку. Насытив свое любопытство, он возвращал бутылку в прежнее положение, и «операция» повторялась.
«А еще говорят, что пить в одиночестве скучно», – подумал я.
Не доводилось мне пить одному, но одиночество было знакомо.
Одиночество всегда разное. По времени, по ощущениям, по пространственному признаку. Внешнее, когда, скажем, оказался ты в камере, и внутреннее, духовное, идущее от твоей способности быть не таким, как окружающие тебя люди, от твоего неумения или нежелания – это часто одно и то же – приладиться к их уровню, от душевной твоей неустроенности, что ли…
