– Шито белыми нитками, – сказал капитан. – Надо тоньше работать… Мистер Коллинз, вы, видно, забыли, что я коммунист.
– Мой дорогой, – перебил его ласково Коллинз, – во-первых, вас исключат из партии, едва вы вступите на советский берег. А, во-вторых, слова «политические убеждения» вас ни к чему не обязывают. Нам же они дадут возможность защитить вас от притязаний советских властей, которые объявят вас преступником, капитаном, утопившим доверенный ему траулер вместе с командой. Власти заявят, что гражданин Волков подлежит суровому уголовному наказанию. И мы будем вынуждены возвратить вас, сэр.
– Вот и возвратите нас, – сказал капитан, – ведь вы же отлично знаете, что я ни в чем не виноват!
– Знаю. И вы знаете, хотя у вас нет никаких доказательств вашей невиновности… Правда, кое-кто на Фарлендских островах знает о взрыве в море, хотя и не связывает вместе этот факт и ваше появление здесь. А вот у вас на родине об этом ничего не знают. И не узнают. Никогда не узнают. Уж об этом позабочусь я, мистер Волков, если вы будете продолжать упрямиться. Подумайте.
Он поднялся со стула и направился к двери.
– Кстати, – сказал он, обернувшись. – Скажите, почему вы не пошли южным проливом, а проложили курс через острова Кардиган? Ведь лоция не рекомендует этот путь для ночного времени… Или в ваших лоциях нет такого указания?
– Есть, – сказал капитан. – Этот маршрут давал мне выигрыш во времени. А рекомендация лоции не есть запрещение.
– Ну да, понимаю, производственный план и прочее. А ведь этот вопрос вам зададут и на суде, капитан. Вы понимаете меня? Вас спасает только взрыв… А о нем знаю лишь я и те, кто будет молчать. Итак, я жду вашего решения, мистер Волков.
«Вот так, – подумал капитан. – Значит, так оно и бывает. А ведь у того, как его звали… Борис Стрекозов, кажется, по-другому было, говорили, что он сам этого захотел, никто не неволил…»
Волков не знал тогда фамилии Бориса, хотя в училище этот парень с радиотехнического был довольно приметен: здорово плясал чечетку на концертах. Ему даже вторую пару ботинок выдали, был такой приказ начальства. А фамилия его стала известна всем уже после того случая.
Борис окончил училище на год раньше. Волков проходил стажировку в Кронштадте, когда из училища приехал их командир роты. Быстро собрали выпускников и приняли резолюцию, клеймящую позором невозвращенца Стрекозова.
После собрания долго не расходились, курсанты говорили о судьбе тех, кто решает покинуть родину.
Разговор был трудным, но откровенным. Пожалуй, впервые будущие мореходы задумались над понятием «родина», «отечество»… Ведь родная земля и жизнь каждого на ней настолько естественны, что в обыденной действительности никто не думает об этом, как не думает о механизме дыхания или кровообращения. Но вот что-то нарушилось в этом сложном единстве, возникла угроза утратить связь с родной землей – и тогда вдруг человек понимает, чем была для него родина.
«Родина, – подумал капитан и оглядел палату портового госпиталя города Бриссен, – никогда мы не думаем о тебе отвлеченно… Ты самая суть наша, и мысли, подобные моим, теперешним, приходят, когда тебя намереваются отнять».
И еще он вспомнил, что и в минуты смертельной опасности не думал так, как сейчас. А вот теперь…
«Это страшнее цунами, бродячих мин и подводных рифов. Мне многое довелось видеть, но лучше бы еще раз встретиться, например, с тем проклятым льдом, что едва не одолел нас у острова Бруней».
Случилось это в его первый рейс на «Кальмаре» за два года до катастрофы.
…Оставался час с небольшим до полуночи, когда с «Кальмаром» прервалась радиосвязь.
Начальник промысла Егор Яковлевич Крохайцев, разместивший штаб-квартиру на плавбазе, время от времени опускал руку на плечо радиста и гудел басом:
– Ты, милок, это самое, еще попробуй…
«Милок» вздыхал, пытался дернуть плечом, рука Крохайцева припечатывала его к креслу, радист поправлял наушники, включал передатчик и в который раз начинал мотать двумя пальцами ключ-пилу, повторяя комбинацию букв, составляющих позывные «Кальмара».
Крохайцев снимал руку с плеча радиста и сопел у него за спиной, потом выходил на мостик, где ждал его капитан плавбазы. Капитан тревожно заглядывал старику в глаза, но Крохайцев молчал. Он подходил к термометру, что едва угадывался снаружи за стеклом рубки, согнутым пальцем подзывал штурмана – у него глаза молодые, лучше рассмотрит, – штурман называл температуру, она медленно понижалась, воздух становился холоднее, ветер усиливался, и начальник промысла уходил в радиорубку, где измотанный радист онемевшими пальцами все звал исчезнувший траулер.
