– Эй, Даша, твой «кормилец» притопал…
Все звали меня «кормильцем», я не понимал иронии и прозвище принимал как должное.
Взяв из рук моих котелок, мама легонько выталкивала меня в коридор и говорила, чтоб ждал ее около входа.
Через несколько минут котелок возвращался ко мне, полный пшенной каши с кусочками мяса, ее почему-то летчики не жаловали и почти всегда оставляли, иногда попадались и котлеты. Не котелок, а скатерть-самобранка…
Я возвращался как-то с полным котелком из столовой, внимание мое привлекли костры на заросшем тополями берегу Терека. Решив посмотреть, что там, я двинулся к метавшимся среди стволов огням.
В роще над Тереком расположились лагерем возвращавшиеся по своим домам беженцы. К тому времени был освобожден Северный Кавказ, и из-за Большого хребта люди шли и шли на Кубань и в Ставрополье. Городские власти сбивались с ног, организуя им ночлег, питание и отправку в товарных вагонах по железной дороге, но бывало, что не хватало вагонов и места под крышей для вновь прибывших.
На берегу расположилось несколько семей. Там было какое-то подобие палатки: под одеялом, натянутым на две ручные тележки, возились ребятишки, женщины и горбатый старик сидели у костра. Во второй костер подкладывала хворост седая косматая старуха, третий костер уже догорел, и возле огня не было никого.
Я подошел поближе. Нам тоже досталось несладко. Когда город бомбили, мать решила перебраться с нами в соседний хутор. Сложив самое необходимое на тележку, она увела нас из города, и мы пережили тяжкое время в деревне.
Потом вернулись в город, и сейчас у нас был дом, был свой угол.
У этих людей не было ничего…
Вдруг кто-то тронул меня за рукав. Я повернулся и увидел малыша, чуть постарше нашей Люськи.
В одной руке он держал алюминиевую крышку от немецкого котелка, второй цеплялся за мою руку, а глаза его смотрели в котелок с пшенной кашей.
Вот он поднял их, запавшие свои глазенки, и тихо сказал:
– Исты хочу…
Я смотрел на пацана, на его большую голову на тоненькой шее, голову он запрокинул назад, ему тяжело было держать ее прямо.
– Исты хочу, – повторил мальчишка. – Дай…
Забрав у него крышку от котелка, я отложил туда каши. Пацан запустил в кашу пальцы и тут же принялся жадно есть.
– И мне, – сказали рядом.
Позади стояли две девчонки, такие, как Люська, и в четыре руки держали передо мной солдатскую каску…
В тот вечер мы с Люськой легли спать без ужина. Я уже спал, когда пришла мама. От скрипа отпираемой двери я проснулся и, когда мама села за стол, чтобы выпить стакан чаю, рассказал ей все. Она положила голову на руки и заплакала.
– Ты сердишься, мама, да? – сказал я.
– Дурачок, – сказала она, отерла ладонями щеки, притянула меня к себе, провела ладонью по волосам, улыбнулась и протянула мне подмоченную с края горбушку хлеба.
– Как зарабатываешь? – спросил я Стаса.
– Конечно, не сахар, в море побольше, но на жизнь хватает, – ответил он.
– Ты по-прежнему работаешь в школе? – спросил я Галку.
– В школе.
– Значит, так и живете… Оба на ниве просвещения, сеете разумное, доброе, вечное. Ну что ж, благородный труд, ничего не скажешь.
Галка сощурилась.
– Издеваешься? – сказала она.
– А хотя бы и так. Должна же когда-нибудь наступить и моя очередь.
Я стал по-настоящему злиться, но подошла официантка.
– Нести горячее? – спросила она.
– Может быть, еще по одной? Под холодный закус, а? – предложил Решевский.
Злоба душила меня, я старался пересилить себя – это было нелегко.
– А я яичницу хочу, с ветчиной, понял? – грубо сказал я. – Несите, барышня, клиент жрать хочет.
«Барышня» зыркнула на меня треугольными глазами и помчалась по залу. Я проводил ее взглядом и увидел, как навстречу официантке выходят музыканты в бежевых пиджаках и голубых брюках.
– Вот и лабухи, – бодро сказал я.
И снова сощурилась Галка.
– В дикаря играешь? – сказала она. – Ты б еще ватничек надел и кепочку с пуговкой… Или ждешь, когда в ноги упадем, а ты нас резать будешь? Так пошли, доставай свою финку, или как там еще, «перышко», что ли…
Наверное, я сам был виноват; уж если сел за стол, то веди себя так, как принято у приличных людей. Она права.
