— Ты не забыл, что произойдет в понедельник?
— Нет, — вздохнул Дэн.
— Перед тем как выйти из дому, я получил еще одно неприятное известие, из-за чего я, честно говоря, и задержался. Но Стефани пусть узнает дурные вести в понедельник, когда придет в контору. А вот что касается остального… Как ты думаешь, она догадывается, что может произойти? Она помнит, какое это число?
Наступила пауза.
— Я не знаю, — Дэн резко остановился под цветущим деревом.
На лице Билла отразилось недоверие:
— Как не знаешь?!
— А ты пораскинь мозгами, Билл! — резко ответил Дэн. — Я не хотел… не хотел бередить ее раны, понимаешь? Я ждал, когда Стефани сама об этом заговорит. Но она не заговорила. Вот так.
— Может, она забыла? — с надеждой в голосе спросил Билл.
Дэн покачал головой.
— Как можно? — только и сказал он.
Вопрос повис в воздухе, напоенном густым ароматом жасмина.
— Ладно, — решительно продолжал Билл. — Стефани, по идее, это ничем не грозит. По идее…
Билл умолк. Они с Дэном немного постояли в тишине, чувствуя, что их связывают общие узы растущей тревоги и страха.
— Дэн! Билл! Где вы? — донесся с дальнего конца лужайки радостный голос Стефани. — Идите сюда, вы пропустите столько интересного!
— Забавные все-таки существа, эти заключенные, — задумчиво пробормотала надзирательница Хьюджес.
За двадцать лет службы она так и не научилась разбираться в их психологии. Почему примерная заключенная номер тысяча тринадцать, казавшаяся Хьюджес вполне разумной женщиной, вдруг по уши влюбилась в такую стерву, как четыреста девяносто восемь? Тем более что номеру четыреста девяносто восемь с минуты на минуту предстояло освободиться! Эта любовь была совершенно обречена. Она не имела будущего. Однако номер тысяча тринадцать вела себя примерно, а такие в тюрьме попадаются нечасто. Да и вообще надо быть настоящей гадюкой, чтобы не дать влюбленным проститься… хотя если кто и гадюка, то это номер четыреста девяносто восемь. До чего ж она злобная! Просто олицетворение зла!
День тянулся очень долго. Надзирательница устало плелась по широкому коридору, а за ней с ужином на подносе шла заключенная, славившаяся своим примерным поведением. В конце коридора, приоткрыв дверь камеры, их поджидала другая надзирательница. Когда микропроцессия приблизилась, вторая надзирательница с похабной усмешкой подмигнула номеру четыреста девяносто восемь и захлопнула за ней дверь камеры, оставив ее наедине с подругой.
— Милая! — глаза заключенной наполнились слезами.
Подруга взяла поднос, поставила его на стол и бесстрастно произнесла:
— Ради бога, не распускай нюни. Или тебе хочется устроить цирк для этих двух клуш в коридоре?
Заключенная рухнула на узкую койку и разрыдалась.
— О, Джилли! — всхлипывала она. — Я буду так скучать по тебе!
— Я тоже, — ответила Джилли, — но не стану притворяться, делая вид, что мне неохота оказаться на свободе… Даже ради тебя, Олив, я не стану притворяться. Ты же знаешь, меня там ждут всякие дела… и люди, с которыми надо повидаться. А главное, мне не терпится повидаться с одной особой, — тут глаза Джилли странно блеснули. — Я так мечтала увидеть ее все эти годы!.. Уверяю тебя, она вряд ли обрадуется нашей встрече. А уж я-то с ней разберусь!
Джилли — старалась говорить тихо, но надзирательницы в коридоре все равно слышали ее свистящий самоуверенный шепот.
«Она даже шипит как змея, — с отвращением подумала Хьюджес. — И как могла Оливия в нее влюбиться?»
Оливия отчаянно пыталась взять себя в руки.
— Я не хочу тебя терять, Джилли, — с трудом вымолвила она. — Куда ты уедешь? Чем займешься?
— О, понятия не имею! — беспечно воскликнула Джилли. — Австралия большая… пойду на все четыре стороны!
— Вот этого-то я и боюсь! — Горе Оливии всколыхнулось с новой силой, и она, сотрясаясь от рыданий, упала ничком на койку.
Джилли смерила ее холодным взглядом, но потом все же подошла и потрепала по волосам.
— Не реви, Олив, — сказала она скорее угрожающе, чем ласково. — Ты же не хочешь испортить нашу последнюю встречу, правда?
Она взяла в ладони лицо Оливии и поцеловала подругу.
— О, — прошептала Оливия. — У тебя такие нежные губы…
