Хотя от нее ничем таким не пахло. Как я говорил, у меня бывают обонятельные галлюцинации. Я чувствую запахи, даже когда говорю с людьми по телефону. Я читал про такое в одном немецком романе, но там это выглядело таинственно и заманчиво, почти как дар. На самом деле это неприятно, поскольку большинство запахов действуют на нервы.
Официантка черкнула что-то в блокноте и присоединилась к группе посетителей, слушающих радио. Посетители столпились вокруг радио, оставив тарелки и чашки с остывающим кофе. Похоже, случилось что-то серьезное в местном масштабе, судя по гневу на лицах этих людей, по их опущенным головам и по обрывкам фраз, которые долетали до меня:
– ...никакого прогресса в раскрытии... жертва обнаружена в двенадцать... восемь часов спустя...
Некоторые сердито поглядели на меня, как будто я не имел права знать, что случилось.
Когда официантка принесла мой заказ – тарелку чили, – я спросил у нее:
– Что тут случилось?
Один из посетителей, веснушчатый парень в очках без оправы, нахлобучил шляпу и вышел, громко хлопнув дверью. Официантка растерянно поглядела ему вслед и перевела взгляд на меня. Я заметил, что она старше, чем мне показалось сначала из-за ее светлых кудряшек и слишком яркой помады.
– Вы нездешний, – сказала она.
– Да. А что случилось?
– А откуда вы?
– Из Нью-Йорка. Почему это так важно?
– Важно, приятель, – сказал кто-то от стойки, и я, повернувшись, увидел молодое лунообразное лицо с редкими белыми волосами и узким лбом. Прочие как бы не вступали в разговор, но я видел, как напряглись их бицепсы под рубашками. Мой “приятель” облокотился о стойку, неодобрительно глядя на меня.
Я отправил в рот ложку чили. Оно было теплым и мягким. Еда – это лекарство.
– Ладно, – сказал я, – важно. Я из Нью-Йорка. Если не хотите говорить, что случилось, не говорите. Я сам послушаю радио.
– Теперь извинись перед Грейс-Эллен.
Я остолбенел:
– За что?
– За оскорбление.
Я посмотрел на официантку. Она стояла возле стойки, стараясь выглядеть оскорбленной.
– Если я вас обидел, извините, – сказал я. Посетители сидели и смотрели на меня. Я почувствовал нарастающую злобу.
– Убирайся отсюда, ученая задница, – сказал мой “приятель”. – Хотя погоди. Фрэнк, запиши-ка его номер, – плюгавый человечек послушно метнулся к моему автомобилю. Через окно я видел, что он достал из кармана листок бумаги и что-то нацарапал на нем.
– Этот номер мы сдадим в полицию, – сказал “приятель”. – А теперь катись.
Я встал. Их было трое, не считая плюгавого франка. По лицу поползли капли пота. На Манхеттене такой разговор мог продолжаться минут пятнадцать и ни к чему не привести. Но в лысеющем юноше не замечалось никаких следов нью-йоркской терпимости, и я отважился еще только на одну реплику:
– Я только спросил, – я ненавидел его за его деревенское хамство и недоверие ко всем чужим, и ненавидел себя за то, что уступаю ему.
Он промолчал.
Я пошел к выходу. Теперь они смотрели на меня безразлично. Один даже примирительно шагнул в сторону, чтобы дать мне пройти.
– Он не заплатил за чили, – вернулась к жизни Грейс-Эллен.
– Заткнись, – бросил ее защитник. – Не нужны нам его чертовы деньги.
Я помедлил секунду, раздумывая, не бросить ли мне доллар на пол.
– Что бы это ни было, – сказал я, – надеюсь, это случится опять. Вы это заслужили.
Я изо всех сил захлопнул дверь и поспешил к “фольксвагену”. Голос Грейс-Эллен взвизгнул “не хлопай дверью”,но я уже отъезжал.
Милях в пяти от Плэйнвью мой мозг заполнили фантазии.
Я воображал остроумные, уничтожающие реплики и внезапные сокрушительные удары. Я рассматривал разные варианты – от разумной дискуссии до швыряния тарелки с чили в лицо “приятеля”. Я начал так сильно дрожать, что пришлось остановить машину. Мне необходимо было расслабиться. Я вылез, хлопнул дверью так, что машина содрогнулась; пошел назад и пинал заднее колесо, пока не устали ноги. Потом стал колотить по крыше “фольксвагена”, воображая перед собой лицо моего обидчика. Выбившись из сил, я опустился в пыльную траву у обочины дороги. Солнце жгло немилосердно. Руки ныли, и я обнаружил, что содрал с левой руки кусок кожи. Я кое-как замотал рану носовым платком, но она продолжала ныть, что пробудило во мне какие-то странные воспоминания.
