— Не пью, — поморщился Ворон.
— Он не имеет никаких привычек, особенно вредных, — сообщила Алла, пробежавшись по длинным волосам юноши пальцами. — И бережёт здоровье для борьбы.
— Каратист, что ли? — не понял я. На борца сумо Ворон не тянул.
Худое лицо исказила ухмылка. Юноша трагически закатил глаза.
— Для духовной борьбы! — сообщил он голосом подходящего к Голгофе Христа. — Игра мускулами — удел стада.
— Ворон знает способ изменить Мир, — сообщила Алла, задыхаясь от восхищения. — Перевернуть всё!
— Нашёл Архимедов рычаг? — я зажал в губах последнюю сигарету из купленной вчерашней ночью пачку.
— Архимед — ортодокс! — возмутился Ворон. — Вы изучали неопубликованные трапеционные исследования Пифагора?
— Придуманные Лавкрафтом?
— Может и «Некромикон» придуман?
— По крайней мере, хорошо преподнесён. Не забывай, дружище — я тоже, вроде бы, писатель. И прекрасно вижу приёмы старика Говарда.
— Вы — продукт эпохи Совка, — скорбно отметил юный специалист по антеннам. — Вы запираете себя в трёхмерном пространстве.
— Четырёхмерном…
— Что?
— Четырёхмерном. Ты про время забыл.
— Признаёте, значит?! — возликовал Ворон. — А если добавить пятый, шестой… Путешествия во времени возможны!
— Вот и сделай машину времени, — предложил я. — В альтернативу Макаревичу…
— Вы… , — худощавый теоретик попытался прикрыться фиговым листком возмущения. Однако он плохо прятал выпирающую растерянность. Хуже, чем греческие скульптуры.
— Разреши прикурить, Александр, — я упустил момент, когда Алла успела допить коньяк, и теперь, с декадентским изяществом, совала мне под нос сигаретину «LM».
— Во-первых, мы на брудершафт не пили, — я отнял сигарету. Подумав (сам ведь на голодном пайке) конфисковал едва начатую пачку. — Во-вторых, кто тебе курить позволял?!
— Я думала вы… — коричневатые от помады губы сложились в обиженный бантик.
— Вы против подросткового и женского курения?! — Ворон смотрел на меня, как на только что павшую лошадь (по крайней мере, его пернатые тёзки так смотрят). — Вы за привилегии, данные по определённому, в этом случае, возрастному и половому, признаку?
— Я против конфликтов с её отцом. Я не хочу прослыть растлителем малолетних.
— Значит, вы боитесь конфликта с буржуазно-мещанской плесенью?! Вы же писатель! Вы — борец! Вы — факел!
— Пусть кто-нибудь другой горит, ладно? Ты, кстати, сам — не куришь и не пьёшь, — напомнил я.
— Это мой выбор. Антон Лавей говорил: в обществе будущего каждый должен иметь право на выбор. Знаете, кто такой Антон Лавей?
— Он так же говорил, мой юный друг, — вылезший из памперсов революционер почему-то всё больше и больше напоминал мне Сида, — человек, подталкивающий другого к гибели — худшая из мутировавших обезьян.
— Вы читали «Сатанинскую Библию»?
— Не только. У него вышло три книги, кстати.
— А что вы думаете…
— Всё! — я глянул на клюющую носом Аллу. — Пора спать, детки.
Закрыв дверь за юными визитёрами, я едва добрался до дивана. Поиски постельного белья и раздевание казались мне ненужной роскошью. Мягкий валик заменил подушку. Я закрыл глаза. Странное дело — стоило принять горизонтальное положение, сон, одолевавший меня в прихожей, куда-то пропал. В голове перегруженной алкоголем кружилась взбесившаяся карусель. Я летел. Препоганейшее, кстати, состояние. Полная потеря ориентиров в пространстве, к горлу подступает комок, а в ушах гудит что-то неуловимо ультразвуковое. Порой кажется, что душа оторвалась от тела и мечется от стены к стене, перепуганная потерей материальной оболочки. В такие моменты хочется кричать, чтобы убедиться в собственном существовании.
Ужас сковал меня. Я уже не чувствовал выпитого за сегодняшний вечер. Полёт оборвался. Я вдруг ощутил себя юным созданием. Девушкой! Вокруг было холодно и сыро. Свет единственного на всю улицу фонаря отражался в лужах, на бурой опавшей листве. Меня душила злость. Слезинки то и дело срывались с ресниц, размывая тушь и оставляя на щеках тёмные дорожки. Обида и разочарование заполнили сердце осенней промозглостью.
Беспомощный я лежал на диване и одновременно брёл по пустынной улице. Вернее, брела она, но я почему-то был рядом — бесплотный и незаметный. Её кожей я ощущал холод, её глазами видел дорогу, её ушами слышал рёв проносящихся по невидимому за домами шоссе машин. Я путался в её мыслях. Она и сама не могла в них разобраться. Чьи-то насмешки, какая-то ссора, осоловевшие от пьянства родители, желание согреться и желание бежать куда-нибудь, закрыв глаза.
