– Ешь или вылизывай. Выбирай, – взахлеб рассказывала Сван. – А Нобл отвечает: «А посолить?»
Сван зашлась от хохота и стукнула кулаком по столу так, что звякнули тарелки.
– Честно! – кричала Сван. – Так и сказал! – Она понизила голос, придала словам вес – как Нобл. – Спросил: «А посолить?»
Все, кроме Сэмюэля, слушали уже в десятый раз, и все смеялись. Разумеется, кроме Нобла. Он восседал на другом конце стола, весь в синяках, как после прошлой драки, но на этот раз купался в похвалах.
Сэмюэль смотрел на счастливые лица и слушал молча и серьезно.
– И они бросились на него, – перебил Бэнвилл. Слишком уж хороша история, чтобы дать Сван досказать до конца.
Блэйд выскочил из-за стола, изобразил, как Нобл увертывается от мальчишек.
– Бросились – а его там нет! – ликовал он танцуя, подпрыгивая. – Так и налетали друг на дружку.
Бэнвилл вставил:
– Еще как налетали!
– Когда все кончилось, – завершила рассказ Сван, – на ногах остался один Нобл.
Блэйд скорчился на полу, изображая поверженного деревенского мальчишку.
Сэмюэль велел:
– Блэйд, сядь за стол.
Блэйд вернулся на свое место.
Сэмюэль обратился к Ноблу. К нему одному.
– Догадываюсь, каково тебе сейчас.
Сван сказала:
– Не как в тот раз. Когда трое на одного…
Сэмюэль погрозил ей пальцем, не сводя глаз со старшего сына.
– По-твоему, лучше бы я лизал им башмаки? – спросил Нобл. Никогда прежде он не обращался таким тоном к отцу.
– Зря ты их подстрекал.
– Папа, они все равно бы напали. Я это сказал, чтобы сбить их с толку. Выиграть время. Так, дядя Той?
Лицо Сэмюэля застыло, даже взгляд стал неподвижен. Наконец он посмотрел на Тоя – тот тоже смотрел на него. Без тени раскаяния.
– Я подучил парня кой-чему, – сказал Той.
Все затаив дыхание следили за Сэмюэлем.
Теперь он понял. Понял, как от него отгородились, отвернулись. Все, даже Уиллади. Он один среди чужих, и понадобилась вся воля, чтобы не выйти из комнаты. Он остался за столом – никому не нужный, бессильный, всеми преданный.
Хотелось сказать с горечью: рад узнать, как много значит для вас мое мнение. Обрушиться на них с горячностью, которую столько лет в себе подавлял. Или просто уйти. Но ничего из этого нельзя себе позволить, ведь любой его поступок покажет истинную цену тому, чему он учил Нобла, – были то пустые слова или руководство к жизни.
Когда же Сэмюэль наконец заговорил, обращаясь к Ноблу, то голос его прогремел на всю комнату, слишком долго стояла тишина.
– Рад, что ты жив-здоров, – сказал он.
Поздно вечером, уже в постели, Уиллади попросила прощения за то, что скрывала от него правду.
– Ты поступала так, как считала правильным, – ответил Сэмюэль.
– Нет. Я считаю, правильно, что Нобл научился себя защищать. Но скрывать от тебя неправильно. Лучше бы мы просто поспорили, и все. Что плохого в споре?
Не дождавшись ответа, Уиллади продолжала:
– Я не хотела причинить тебе боль.
– Знаю, не хотела. – А про себя Сэмюэль подумал: не хотела, чтобы я узнал.
Уиллади прижалась к нему.
– Это не повторится. Обещаю.
С минуту они лежали молча, потом Сэмюэль осторожно высвободился, перекатился на другой бок, к ней спиной. Уиллади поцеловала его в спину, обняла.
– Между нами все хорошо? – спросила она. – У нас с тобой.
Сэмюэль ответил:
– Уиллади, ты знаешь, как я тебя люблю.
Сэму Лейку становилось день ото дня тяжелее. Он никому ни словом не обмолвился, что чувствует себя неудачником. Не сознался, что ему тяжело видеть, как крепнет дружба между Тоем и детьми. Сказать правду, он рад был за Тоя: этот бездетный человек стал вдруг героем для всех его детей и для сына Раса Белинджера.
Проснется, бывало, Сэмюэль утром, а Той уже разбудил детей и повел на пруд порыбачить. Или вернется с работы, а дети с Тоем подметают двор, или жгут листья, или жарят сосиски, или возвращаются из леса. Слушал, как Той на них ворчит, и чувствовал, что пустота в сердце Тоя заполнилась. Знал, что Той разделяет с детьми то, что ни с кем не мог разделить с тех пор, как потерял младшего брата. Лес. Воду. Свой мир. Он рад за Тоя, тут ничего не скажешь. А за себя не рад. Он стыдится себя за то, что разочаровал других. Даже свое лицо в зеркале кажется чужим.
