В ответ на это приглашение из дыма возник тощий, узкоплечий парень, с жидкими, бесцветными волосами, одетый словно бы не по росту, — из рукавов торчали длинные костлявые руки, из штанин такие же длинные и костлявые лодыжки. Он нерешительно сделал два шага вперед, потом — очень быстро — еще пять-шесть шагов, уже не по своей воле, а подтолкнутый кем-то сзади. Это был младший сын дедушки Кентла.
— Чего ты дрожишь, Христиан? — добродушно спросил торфяник.
— Я — этот человек.
— Какой?
— За которого ни одна женщина идти не хочет.
— Вот те на! — сказал Тимоти Фейруэй, выкатывая глаза, чтобы лучше обозреть всю длинную фигуру Христиана. Дедушка Кентл тоже уставился на сына, как курица на высиженного ею утенка.
— Да, это я. И я очень боюсь, — пролепетал Христиан. — Не повредит это мне, а? Я всегда говорю, что мне наплевать, божусь даже, а на самом деле совсем мне не наплевать, иной раз такой страх нападет, не знаешь куда деваться.
— Ах, чтоб тебе, вот ведь чудно! — сказал Фейруэй. — Я же совсем не про тебя думал. Выходит, в наших краях еще один есть! Да зачем тебе было признаваться, Христиан?
— А что ж делать, коли оно так? Я же не виноват? — Он обратил к ним свои неестественно круглые глаза, обведенные, как на мишени, концентрическими кругами морщинок.
— Это-то конечно. А все ж таки радости мало, меня прямо мороз подрал по коже, когда ты про это сказал, — я думал, только один есть такой горемыка, а оказывается, двое! Плохо твое дело, Христиан. Да ты почем знаешь, что они бы за тебя не пошли?
— А я к ним сватался.
— Ишь ты! Вот бы уж не подумал, что у тебя хватит смелости. И что же последняя тебе сказала? Может, не так страшно, удастся еще ее уломать?
— «Убирайся прочь с глаз моих, дурак трухлявый», — вот какие были ее слова.
— М-да! Не обнадежила! «Убирайся прочь с глаз моих, дурак трухлявый», это, брат, крепко сказано. Но и то еще ничего, тут только терпенье нужно, подождать, пока у нахалки у этой седой волос пробьется, тогда небось добрей станет. Сколько тебе лет. Христиан?
— Об осень, как картошку копали, тридцать один стукнуло.
— Не так чтобы очень молод. Но время еще есть.
— Это я с того дня считаю, когда меня крестили — там у них записано в большой книге, что в ризнице лежит. Но мать мне говорила, что от родов до крестин еще сколько-то времени прошло.
— А-а!
— А сколько, хоть убей, не помнит. Знает только, что в ту ночь луны не было.
— Луны не было — э, брат, это плохо! Слушайте, соседи, ведь плохо это для него, а?
— Плохо, — подтвердил дедушка Кеитл, качая головой.
— Мать точно знает, что луны не было, нарочно справлялась у одной женщины, у которой календарь был. Всякий раз ее спрашивала, когда мальчика рожала, потому, слыхала, люди говорят: «Нет луны — нет жены», — так хотела знать, какая доля мальцу выпадет. А что, мистер Фейруэй, как вы считаете, это верно, насчет луны-то?
— Да. «Нет луны — нет жены», — это старая поговорка, мудрая. Кто родился в новолуние, тот, значит, к супружеству не сроден, так бобылем и помрет. Эх, Христиан, надо ж было тебе изо всего месяца в такой день нос наружу высунуть!
— А когда вы родились, луна, наверно, вовсю светила? — сказал Христиан, с завистливым восхищением глядя на Фейруэя.
— Да, уже не в первой была четверти, — небрежно уронил мистер Фейруэй.
— Я бы готов капли в рот не брать, на празднике урожая трезвым ходить, только бы не эта беда — что без луны родился, — продолжал Христиан тем же жалобным речитативом. — Люди надо мной смеются: «Какой, говорят, ты мужчина, роду своему без пользы», — а оно вон ведь откуда идет!
— Да, — вздохнул присмиревший дедушка Кентл. — А все-таки его мать, когда он мальчишкой был, иной раз по целым часам плакала, глаз не осушала, все боялась, вдруг он выправится с годами и в солдаты пойдет.
— Э, да не помирают же от этого, — сказал Фейруэй. — Валухи тоже живут, сколько им положено, не одни бараны.
— Так, может, и я еще поживу? А по ночам, Тимоти, по ночам-то мне не опасно?
— Ты всю жизнь будешь один в постели лежать. А привиденья, известно, не тем являются, кто с женой в обнимку спит. У нас, кстати сказать, будто бы недавно одно видели, очень странное!
