Софья Андреевна снова пьет успокоительные капли, и опять тяжкие предчувствия обступают ее: «Левочка, верно ли мое предположение, что ты уже подписал завещание, лишив всех наших детей наследства? Или же ты только собираешься на днях такое завещание составить?.. Левочка, каковы бы ни были твои убеждения, какова бы ни была твоя вера, я не дам пустить по миру детей. Сегодня ты весь вечер писал в своем дневнике, а я не знаю, что ты там писал, и потому не могу уснуть. Ты не можешь от меня ничего скрывать. Я нарожала тебе полон дом детей, всю жизнь переписывала твои бумаги, я твой самый близкий, самый верный друг, и я не усну, пока не прочту то, что ты вечером записал».
Часы пробили половину пятого, Софья Андреевна тихо встает, набрасывает на себя халат, входит в рабочий кабинет мужа, зажигает свечу и начинает рыться в его столе. Лев Николаевич слушает, как она шуршит бумагами в соседней комнате, борется с нахлынувшим приступом кашля и думает: «Милая Соня! Как я смолоду любил тебя, так, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю все сорок восемь лет нашей совместной жизни. Я не могу упрекать тебя за то, что ты не пошла за мной в моем духовном движении. Духовная жизнь каждого человека есть тайна самого человека, и требовать от других такого же таинства нельзя, это уже перестанет быть таинством. Но менять свой образ жизни, свои решения я не могу, потому что мысли мои и слова мои есть суть свободы моей, и я защищу ее перец любым человеком. Пожалуйста, Соня, не ройся по ночам в моих бумагах. А если ты не примешь этого условия, если ты лишишь меня свободы, я уеду из Ясной».
При последних словах Софья Андреевна вдруг замерла. Быстро задула свечу, вышла, и приступ кашля, который он так долго сдерживал, поднял его с постели.
Лев Николаевич встал, подошел к окну, приоткрыл одну половинку рамы. Свежий воздух успокоил кашель, в доме наступила глубокая тишина, и именно эта тишина разбудила спавшего на первом этаже доктора Маковицкого. Душан Петрович быстро накинул на себя халат, надел очки, поднялся на второй этаж, в комнату Толстого.
— Вам плохо, Лев Николаевич?
Толстой, не оборачиваясь, сказал после небольшой паузы:
— Чего бы она стоила, эта наша жизнь, без страданий. Помните, как это выражено у Канта? Страдания заставляют нас действовать, и только в своих действиях мы чувствуем настоящую жизнь…
— Чего-чего, а жизнь художника в России никогда не была идиллией.
— Да. Но это все мелочи, больше травмирующие, чем заставляющие страдать, а как хотелось бы одно великое потрясение на закате…
Душан Петрович подошел близко к нему и спросил тревожно, сообщнически:
— Вы окончательно решила покинуть Ясную Поляну?
Толстой думал. Это было слишком важно и ответственно.
— Последнего решения еще нет, но ведь это может случиться с минуты на минуту!
Маковицкий помолчал, погладил свою густую, коротко остриженную бороду.
— Лев Николаевич, если будет на то ваша воля, я хотел бы сопровождать вас в этом пути.
Толстой посмотрел на него близорукими старческими глазами.
— Вы думаете, я так плох, что не смогу без посторонней помощи даже покинуть этот дом?
Маковицкий смущенно гладил свою бороду.
— Дело не в том, Лев Николаевич. Я ведь не только ваш врач. Я еще ж ваш ученик, исповедующий вашу веру…
Лев Николаевич, расчувствовавшись, прослезился. Это произошло мгновенно, и он, подойдя еще ближе, скупо и неловко, одной рукой обнял доктора.
— Какое счастье, что я встретил вас в своей жизни! И какое опять-таки счастье, что я не одинок в эту трудную минуту!..
Маковицкий долго переводил про себя со словацкого на русский ту фразу, которую собирался произнести.
— Я могу в ответ на ваши слова только поклониться.
Часы тихо пробили три четверти. Маковицкий сказал:
— Скоро утро. Вам теперь особенно нужно беречь силы. Дорога может быть трудной.
— Я лягу. Постою у окна, успокою кашель совершенно и тогда лягу.
Душан Петрович: спустился на первый этаж, в свою комнату, но оставил двери открытыми и все время прислушивался к тому, что творится наверху.
На дворе предутренний ветерок шумит в саду, сторож постучал деревянной колотушкой, залаяла собака, и опять все тихо. А Толстой все еще не ложился как стоял, так и продолжал стоять у окна. Озабоченный доктор еще раз поднялся к нему.
