— В Австралии один человек съел автомобиль, — сказала я. — Разбил на куски и съел. Порциями.
— Врешь, — сказала Фаинка. — Скажи лучше, кто это к Татьяне Петровне приехал.
— Жених приехал, — сказала я. — Позавчера еще. Третий день в гостинице торчит.
— Врешь!
— А зачем мне врать? Он каждый день перед ней на колени становится и вашим величеством называет.
У Фаинки загорелись глаза — совсем как тогда, когда она рассказывала про то, как привидение выло на нашей крыше.
Я так и знала, что у нее загорятся глаза!
— Слушай, Фаинка! Надоела ты мне до смерти. Если хочешь знать, Татьяне Петровне и вообще нам всем сейчас не до женихов.
Я прикусила язык, хотя его уже поздно было прикусывать.
— Почему? Почему не до женихов, а? Почему, Люська? А?
— Потом расскажу, — сказала я. — После.
— Можешь и не говорить! Я и так знаю, почему это вам вдруг не до женихов! Я же знаю, что у вас дома творится! Я же еще весной говорила! Я же видела!
— Видела?
— Ага.
— Привидение?
— Ага.
— На крыше?
— Ага.
Если бы только она знала, что привидение на нашей крыше — это я. Это я в тот вечер ловила на крыше нашего кота Ваську. Он сидел там часа два нос к носу с каким-то чужим котом, и они орали друг на друга так долго и так истошно, что мама заявила: «Если через пять минут они не замолчат, им обоим будет плохо». Вот я и полезла нашего Ваську спасать. Васька расцарапал мне руки до крови, и я выла от боли, но я вовсе не проваливалась в чердачное окно, я слезла с крыши по забору.
Я не успела с Фаинкой разговориться как следует, потому что в комнату заглянула Фаинкина мать. Увидев меня, она покивала мне головой и снова скрылась за дверью. Я знала точно, что сейчас она принесет пирожков на тарелке или ягод и будет меня угощать. Эти пирожки и ягоды мне всегда мешали с Фаинкой ругаться. Поэтому я заторопилась домой, я сказала Фаинке, что у меня к ней одно важное дело, что я ей потом кое-что интересное расскажу, но что у меня сейчас нет ни минуточки свободного времени, потому что Татьяна Петровна ждет уже целый час кефир.
Фаинка обиделась и опять хотела изобразить страдание, но в этот момент в дверях комнаты показалась тарелка с оладьями, и я вылетела на улицу, хотя мне и не хотелось обижать Фаинкину мать.
Когда я вернулась с кефиром домой, то выяснилось, что Марулька уже накормила Татьяну Петровну кашей. Теперь Марулька стояла посреди кухни и вылизывала пальцем кастрюлю. Хозяйство у них велось всегда шаляй-валяй. Обед они готовили редко, а спички и соль у них вообще никогда не водились, и они бегали к нам занимать то по спичке, то по щепотке соли. А я нарочно и спички, и соль прятала подальше. Пусть просят!
Я спросила у Марульки, как здоровье Татьяны Петровны, и сказала, что купила ей кефиру. Марулька дернулась было за моими бутылками, но я шлепнула ее по руке и понесла кефир Татьяне Петровне сама.
Я бы могла не относить сама этот кефир. Я вообще бы могла не бегать за ним сломя голову, но мне очень хотелось лишний раз побывать в Марулькиной квартире… Здесь на стенах висело штук тридцать картин, и больших, и маленьких. Некоторые были так себе, некоторые же были очень красивые с красивыми названиями: «Лес утренний», «Сказка», «Девочка и Луна»… На этой, последней картине, была нарисована маленькая босоногая девчонка с золотистыми волосами. Девчонка стояла в лодке посреди синей воды и, подняв вверх лицо, держала на ладонях лунный свет. Все в картине было залито этим светом: и вода, и лодка, и сама девчонка, — таким ярким, таким легким, что казалось, через несколько секунд и сама Луна плюхнется девчонке в руки. Девчонка станет космонавтом. Это было ясно. Уж больно по-хозяйски она держала лунный свет в руках, совсем, как Марулька кастрюльку с манной кашей. Да и вообще девчонка с луной чем-то здорово смахивала на Марульку, поэтому я эту картину не очень любила.
Я любила ту, что висела в самом верхнем левом углу. Эта картина была небольшая, чуть побольше крышки табуретки. По тяжелым серым волнам мчался высокий красивый корабль под парусами. Волны захлестывали палубу, тучи придвинулись к самым мачтам, а корабль весь светился странным таинственным красноватым светом… Непонятно было, откуда идет этот свет — светились мачты, паруса, палуба. Но самым непонятным было то, что корабль-парусник двигался против ветра. Ветер бил ему прямо в нос, рвал назад потрепанные, светящиеся красным светом паруса, а он все-таки шел вперед! Было хорошо видно и понятно, что корабль движется вперед, а не назад. А на палубе стоял человек в развевающемся плаще, в высоких сапогах и с непокрытой головой. Стоял и смотрел вперед, подставив лицо ветру. Он был молодой и очень красивый, и глаза у него были такие же, как море, — серые и суровые! На раме картины было написано: «Капитан Корнелий Вандердекен».
