Может быть, я даже и влюбилась бы в Татьяну Петровну, как и все наши полкласса, если бы она на следующий же день после своего приезда не сняла со стены лучшие картины — те самые, которыми Петр Германович особенно дорожил, и не выбросила их в сарай! И «Лес утренний»! И «Сказку»! И моего Вандердекена! А в сарае у нас давно уже худая крыша, и нет пола, и пауки! И вообще это уже не сарай, а трюм затонувшего корабля!
Когда папа узнал, что Татьяна Петровна унесла лучшие картины в сарай, он так по-страшному накричал на нее! А Татьяна Петровна сразу струсила и стала оправдываться и говорить, что будто бы она и не знала, что их рисовал Петр Германович… «Ложь! — закричал папа. — Не может быть, чтобы вы этого не знали! Неужели вы не видите, как этот капитан похож на вашего отца?» Действительно, надо быть такой же дубоголовой, как Фаинка, чтобы этого не увидеть!
После этого Татьяна Петровна не стала оправдываться и не сказала больше ни словечка. Стояла, молчала и хлопала ресницами. Даже тогда, когда папа ворвался с моим Вандердекеном к ней в квартиру, вколотил огромный гвоздь в стенку и повесил капитана на прежнее место, она не сказала ни словечка. И когда он повесил остальные картины на прежние места, она тоже ничего не сказала. А Виктор Александрович после этого со злости, как сказала мама, написал статью о Петре Германовиче, как о талантливом художнике-самоучке, и ее напечатали в областной газете, и папа ездил куда-то к художникам хлопотать, чтобы эти картины приняли на областную выставку. Еще тогда они с мамой сильно поссорились, потому что мама считала, что если писать о Петре Германовиче, то нужно писать о нем только как о режиссере, а вовсе не как о художнике, потому что художник он не очень хороший, по-настоящему хороших картин у него мало, штук восемь, а все остальное — мазня. Я тоже с мамой была согласна. Одно дело — капитан Вандердекен, а другое дело — мой портрет, который Петр Германович нарисовал в позапрошлом году. Там у меня было лицо, как у утопленника, и кривая шея. Попадешь на выставку в таком виде — осрамишься на весь мир.
После истории с картинами я сразу подумала, что Татьяна Петровна очень нехороший человек. Теперь же я узнала о ней еще больше, хотя за эти полтора месяца видела ее редко, а разговаривала только раза три, да и то чаще о пустяках, вроде кефира. Она почти все время в театре, и утром и вечером. Но все равно я знаю про нее очень много плохого! Во-первых, Вандердекен, выброшенный в сарай! Во-вторых, божьи коровки! В-третьих, она никогда ни с кем не здоровается за руку! Даже в первый день, когда она приехала к нам, и мама, знакомясь с ней, протянула ей руку, Татьяна Петровна своей не подала. Королева!
В-четвертых… В-четвертых пока ничего нет, но будет. И «в-пятых» будет. И «в-шестых» тоже! Все будет!
Раньше у меня не было врагов, если не считать Кольку Татаркина и еще одного мальчишку из нашего класса. Теперь у меня есть враг. И я буду бороться с ним.
Ровно через час после того, как рубиновый клад так глупо уплыл из моих рук, Татьяна Петровна уехала в театр. Аркадий Сергеевич заехал за ней на своей машине, и они уехали. И только-только они уехали, как с той стороны, где обычно появляются над нашим городом облака с тюленями, надвинулась туча. Мы с Санькой еле-еле успели перетащить все наши зимние вещи в дом — пошел дождь.
Потом мы с Санькой уселись в зале — так называлась у нас комната побольше, где находились жаба, череп и вся остальная пакость, — и стали смотреть на улицу. Я всегда любила сидеть у окошка, когда на улице идет дождь, а сейчас он полил особенно сильно. Возле наших ворот от дождя сразу разлилось целое море. Правда, не очень глубокое, но зато чистое и прозрачное. Потом в него влилась речка, которая потекла из соседнего двора, где жил Мишка Сотов. Речка принесла в море всякий мусор: щепки, листья, даже полузатонувший бумажный корабль.
— Санька, — сказала я, — нам здесь трупы не нужны. Ступай запруди Мишкину Миссисипи.
Санька помчался под дождь с охотой. У него уже давно болело горло, и он разрабатывал новый метод лечения. Лечился сквозняками, холодной водой из-под крана и дождевыми лужами. Чтобы микробы тоже простудились. Простудятся и передохнут.
