Побродив немного по парку в сопровождении той же женщины из отдела культуры и ее заместителя, хмурого, тяжеловесного молодого учителя, которого только недавно на бюро утверждали кандидатом партии, секретарь горкома, глядя на веселящуюся толпу, вдруг почувствовал, как устал за эту неделю. Попрощавшись со своими спутниками, Орленко направился к выходу.
«Постарел ты, видно, брат Петро! — по привычке сказал он себе. — Или чин давит? А ведь еще лет пять назад ты мог отплясывать с молодой жинкой такого трепака, что чертям тошно было…» Да, сейчас им обоим что-то мешает: ему — его занятость, а ей — внезапно зашалившее сердце. Он снова вспомнил ту тревожную ночь, когда с женой случился первый приступ. Как он испугался тогда, не зная, что с ней делать, чем помочь… Девушка-врач из «Скорой помощи» тоже растерялась. И может быть, произошло бы несчастье, если бы он не решился позвонить на квартиру к знаменитому в городе доктору Биберу. Тот тут же прибежал — благо он жил неподалеку, на соседней улице — и провозился с больной до утра, пока ей не стало легче…
Секретарь горкома не заметил, как снова подошел к Плацу на Браме. Площадь была пуста, только на углу, возле бара, стояла кучка мужчин, разговаривающих тихо, вполголоса. Когда Орленко приблизился к ней, то мужчины замолчали и отвернулись, только один, широкоплечий и приземистый, театральным жестом снял с головы шляпу с перышком и раскланялся.
— Добрый вечер, пан секретарь!
— Добрый вечер.
«Где я видел этого типа? — спросил себя секретарь. — И почему в его голосе прозвучала насмешка? Впрочем, по-моему, он пьян».
Было уже темно, на улицах горели фонари, и, словно соперничая с ними, в небе светил молодой месяц с четко очерченным полукругом. Орленко с минуту постоял у своего дома, любуясь звездным небом. На той стороне, у немцев, над черной шапкой Винной горы ярко пламенел Марс, по-над Саном мерцала серебристая пыль Млечного Пути, застыли в вечном и неосуществимом желании бега Гончие Псы… «День будет завтра жаркий, такой же, как и сегодня», — решил секретарь и с удовольствием подумал о предстоящей рыбалке.
Жена лежала в постели с мокрым полотенцем на лбу — у нее от духоты разболелась голова — и читала книгу: «Красное и черное» Стендаля. Заглянув, Петр Васильевич уловил строки: «Из него никогда не получилось бы ни хорошего священника, ни хорошего администратора, а мог бы получиться только художник…» Он усмехнулся. Пожалуй, мысль правильная. Орленко завел будильник на четыре утра, отобрал у жены книгу и потушил лампочку.
— Спать! — сказал он, погладив ее по плечу. — Завтра проветримся, и все твои болезни пройдут. Все будет хорошо, да, да, все будет хорошо!
Звонок был слишком громким и прерывистым, как колокол…
— Петя, проснись, вставай!
Голос жены снова заглушил гул.
Орленко машинально протянул руку к будильнику, отвел рычажок. Но тут его подбросило на постели, и он мгновенно вскочил, протирая глаза. «Землетрясение… — мелькнуло в мозгу. — Или диверсия!»
В сумерках лицо жены было бледным, как из бумаги, губы беззвучно шевелились. Она продолжала что-то говорить, но он уже не слышал ее. Дом дрожал от тяжелых ударов, которые становились все сильнее и громче.
Внизу, на улице, метались темные фигуры людей, промчалась неоседланная лошадь без всадника, за ней пробежал кто-то в белом, послышались винтовочные выстрелы. Вблизи у самого лица что-то просвистело, и сверху, с карниза, полетели осколки кирпича, застучали о подоконник.
Орленко отскочил от окна и схватился за телефонную трубку. Но, как назло, из памяти вылетел номер коммутатора погранотряда. Жена, догадавшись, протянула ему записную книжку. Он быстро набрал номер. Гудков не было. Набрал другой — дежурного по гарнизону. Но в трубке снова была тишина.
«Все ясно!» — сказал он себе и стал одеваться. Жена тоже одевалась. Они уже поняли, что случилось то страшное, однако еще не решались признаться друг другу…
Через несколько минут оба они, уже одетые, спускались по лестнице. В подъезде стояли три или четыре женщины с детьми, одна из них, соседка со второго этажа, в нижней юбке, прижимала к себе грудного ребенка и громко, навзрыд плакала.
