Становится тише. Я беспокоюсь о Людвиге. Но он здесь. Подползает Бетке.
— Веслинг?
— Что с Веслингом? Где Веслинг?
И в воздухе под глухие раскаты дальнобойных орудий повисает зов: «Веслинг!.. Веслинг!..»
Вынырнул Хеель:
— Что случилось?
— Веслинга нет.
Он лежал рядом с Тьяденом, но после отступления Тьяден его уже не видел.
— Где? — спрашивает Козоле.
Тьяден показывает.
— Проклятие! — Козоле смотрит на Бетке, Бетке — на Козоле. Оба знают, что это, вероятно, наш последний бой. Ни минуты не колеблются.
— Будь что будет! — рычит Бетке.
— Пошли! — фыркает Козоле.
Они исчезают в темноте. Хеель прыгает за ними.
Людвиг приводит оставшихся в боевую готовность: если тех атакуют, мы сразу же бросимся на помощь. Пока все спокойно. Вдруг сверкнули молнии рвущихся гранат. Между взрывами — револьверные выстрелы. Мы тотчас бросаемся в тьму. Людвиг впереди. Но вот навстречу нам выплывают потные лица: Бетке и Козоле волокут кого-то на плащ-палатке.
Хеель? Это Веслинг стонет. Хеель? Стойте, он стрелял. Хеель вскоре возвращается.
— Со всей бандой в воронке покончено! — кричит он. — Да двух еще — револьвером.
Он пристально смотрит на Веслинга:
— Ты что это?
Веслинг не отвечает.
Его живот разворочен, как туша в мясной. Разглядеть, как глубока рана, невозможно. Мы перевязываем его на скорую руку. Веслинг стонет, просит воды. Ему не дают. Раненным в живот пить нельзя. Потом он просит, чтобы его укрыли. Его знобит, — он потерял много крови.
Вестовой приносит приказ: продолжать отступление. Пока не найдем носилок, мы тащим Веслинга на плащ-палатке, продев в нее ружье, чтобы удобнее было ухватиться. Ощупью, осторожно ступаем друг за другом. Светает. В кустах — серебро тумана. Мы покидаем зону боя. Все как будто кончено, но вдруг, тихо жужжа, нас настигает снаряд и с треском взрывается. Людвиг Брайер молча засучивает рукав. Он ранен в руку. Вайль накладывает ему повязку. Мы отступаем. Отступаем.
Воздух мягок, как вино. Это не ноябрь, это март. Небо бледно-голубое и ясное. В придорожных лужах отражается солнце. Мы идем по тополевой аллее. Деревья окаймляют шоссе, высокие и почти не тронутые. Только кое-где не хватает одного-двух. Местность эта оставалась в тылу, и оттого не так опустошена, как те многие километры, которые мы отдавали день за днем, метр за метром. Лучи солнца падают на бурую плащ-палатку, и пока мы движемся по желтеющим аллеям, над ней все время реют листья; некоторые попадают внутрь.
В полевом лазарете все переполнено. Много раненых лежит под открытым небом. Веслинга тоже приходится пока что оставить во дворе.
Группа раненных в руку, белея повязками, формируется для эвакуации. Лазарет свертывают. Врач носится по двору и осматривает вновь прибывших. Солдата, у которого безжизненно болтается нога, вывернутая в коленном суставе, он велит немедленно внести в операционную. Веслинга только перевязывают и оставляют во дворе.
Он очнулся от забытья и смотрит вслед врачу:
— Почему он уходит?
— Сейчас вернется, — говорю я.
— Но ведь меня должны внести в помещение, мне нужно немедленно сделать операцию… — Он вдруг приходит в страшное волнение и начинает ощупывать свои бинты. — Это сейчас же надо зашить.
Мы стараемся его успокоить. От страха он весь позеленел, покрылся холодным потом:
— Адольф, беги вдогонку, верни его…
Бетке секунду колеблется. Но Веслинг не спускает с него глаз, и Адольф не может ослушаться, хотя и знает, что это бесполезно. Я вижу, как он разговаривает с врачом. Веслинг тянется за ним взглядом; страшно смотреть, как он пытается повернуть голову.
Бетке возвращается так, чтобы Веслинг его не видел, качает головой, показывает на пальцах — один, и беззвучно шевелит губами:
— Один час.
Мы делаем бодрые лица. Но кто обманет умирающего крестьянина! Когда Бетке говорит Веслингу, что его будут оперировать позже, рана, мол, должна раньше затянуться, — ему уже все ясно. Он молчит, затем еле слышно хрипит:
— Да… вам хорошо… вы все целы и невредимы… вернетесь домой… А я… четыре года — и вдруг такое… четыре года — и такое…
— Тебя сейчас возьмут в операционную, Генрих, — утешает его Бетке.
