Держась руками за живот, я отошел на какое-то расстояние и остановился. Голова ничего не соображала. Представления о том, что может выглядеть смешным, а что — аморальным, теряли смысл. Я посмотрел в сторону бара и мне показалось, что двое мужчин, стоя на тротуаре, наблюдают за мной. К счастью, то ли вследствие оптического обмана, то ли в силу того, что наступил предел всякому терпению, вдруг я почувствовал, что нахожусь совершенно один в самом центре площади Пелуринью. Я почти ничего не видел. Может быть, силуэты каких-то прохожих расплывались в темноте. Возможно, это были тени или галлюцинации. Посмотрев вверх, я сумел различить колокольню — светлую, возносящуюся к небу, исполненную покоя и святости. И мою тень накрыла еще одна, гораздо более крупная, выросшая у самых моих ног. И сразу же промелькнула мысль, что здесь я смогу присесть так, чтобы никто не заметил.
Как только я подумал об этом, новая резь, сопровождаемая схваткой, выворачивающей мой кишечник наизнанку, вынудила меня спустить брюки, которые заранее были расстегнуты. Не помню, как и когда я их расстегнул. Время уже ничего не значило, а мои чувства, особенно то, которое называют стыдом, полностью перестали существовать.
Другого выхода просто не было. И все вылилось. Прямо там.
Вместе с наступившим облегчением вернулась действительность со всеми своими условностями. Торопливо натягивая брюки, я с ужасом обнаружил, что никакой другой тени, кроме моей собственной в свете фонаря, стоявшего посреди площади, не было. До меня дошло, что доведенный до отчаяния, я увидел то, что хотел увидеть: безлюдную площадь, спасительные тени… Реальность была совершенно иной.
Прежде чем покинуть площадь, я отчетливо услышал старика из бара, остававшегося на тротуаре. Слова были обращены к хозяину:
— А все же я выиграл пари! Креол не нагадил в вашем баре, но насрал непосредственно перед ним.
Старик смеялся, в то время как хозяин громко выражал свое согласие, возможно, намеренно повысив голос, чтобы и я тоже мог его услышать:
— Верно. Ничего не поделаешь. Негр если не нагадит, то намусорит!
Не оглядываясь, я ускорил шаг. И только поднявшись по монастырским ступеням, снова посмотрел на площадь. Люди из бара, наверняка, потеряли меня из вида. Наконец с облегчением сел, вытянул ноги, уперся спиной в старую широкую деревянную дверь, стараясь придти в себя от испуга.
Потом снова приготовился к ночлегу. Вытащив кое-какие вещи из пакета, чтобы его можно было использовать как подушку, свернул его пополам, подложил под голову и взбил кулаками. Сверху укрылся рубашкой и брюками, расправив их вдоль тела. Оставалось подождать, когда придет сон. Небо было темным. Я закрыл глаза и снова вспомнил о своей бабушке Кабинде. Она была единственным моим утешением.
В ту ночь мне приснилось много снов. В одном из них моя бабушка, окруженная выходцами из Анголы, пришла на площадь Пелуринью танцевать батуке[8]. Собравшаяся толпа хлопаньем в ладоши отбивала ритм негритянской песни. И вдруг появился толстый священник. Огромными руками он открыл дверь церкви Носса-Сеньора-ду-Карму и распорядился, чтобы мы поискали другое место, если хотим петь, так как святая не может спать в таком шуме. Это было оскорбительно для всех нас и глубоко меня задело. Ведь танец и сопровождающие его песни были освящены одним из королей, обожествленных нашим народом. Я подошел к толстому священнику, чтобы объяснить это. Однако чем больше я говорил, тем отчетливей чувствовал в промежутках между словами, что он меня не слышит. Наконец он положил тяжелую руку мне на голову и повел в монастырь.
С первых же шагов я обнаружил, что попал в совершенно иной мир. Зажженные свечи самых разных размеров мигали, выхватывая из темноты точеные скульптуры тончайшей работы. Особенно поражали ангелы на сводчатом потолке, тоже толстые, буквально пышущие здоровьем. Они парили в бездонном небе, веселые, с выразительными глазами и золотистой кожей. Святые мужского и женского пола восседали на своих престолах. Откуда-то издалека доносилось пение, услаждающее слух и усиливающее впечатление от окружающей обстановки.
