Часы на кухне пробили пять, а мы сидели, надеясь, что нас угостят. Мейбл почесала живот: мол, разве непонятно — я голодная; хозяйка надела фартук и сказала, что скоро пора доить коров, кормить скот и еще тысяча других домашних дел ее ждет. Скрепя сердце она все же предложила нам по чашке чая. Никакого угощения, просто чай, четыре лепешки и кусок желтого, с терпким запахом, крестьянского масла. Оно не было выложено в маленькие, шишковатые шарики, как у нас принято. Заметив мое разочарование, Мейбл толкнула меня под столом. Ни тебе пирога, ни кусочка холодного мяса. Мейбл оценивала степень гостеприимства хозяев в зависимости от этого — давали мясо или нет.
По дороге домой она жаловалась — ни барашка, ни цыпленка, ни домашнего картофельного салата с зеленым луком не предложили.
Был теплый вечер, от созревших хлебов глаз не оторвать. Кое-где они поникли, но почти всюду стояли высокие, победоносные, в ожидании жатвы. «Интересно, чем они там в Австралии сейчас заняты», — сказала Мейбл и добавила с надеждой, что, может, они по ней тоскуют. Она спросила, нравятся ли мне цветы, которые моя мама делает из серебряной нити и золотой бумаги и прикрепляет на колосок ржи. Нет, не нравятся, ответила я, и она обрадовалась. Значит, теперь, слава богу, мы подружились. Я понимала, конечно, что предаю маму и поплачусь за это — меня накажут или меня будут мучить угрызения совести. Мейбл вытащила пудреницу. Маленькую, золотую, с изрядно истертой пуховкой.
Глядя на себя в зеркальце, Мейбл скорчила гримаску, а потом спросила, есть ли у меня парень. От слова «парень», как от слова «кровотечение», я чуть не упала в обморок. Скоро у меня будет парень, добавила она, но с ним надо держать ухо востро, чтоб он и пальцем не смел ко мне притрагиваться, потому что все знают — девчонки из-за этого голову теряют, а потом им крышка, их заточают в прачечной Магдалины[4], пока не появляется на свет ребенок. Она готова была продолжать свои живописные истории, но тут из-за поворота вынырнула машина, Мейбл выскочила на обочину и замахала, чтобы нас подвезли.
В городе мы навестили женщину, которой Мейбл подарила вышитый стеганый колпак на чайник, за это нас угостили двумя стаканами лимонада и пирожными со смородиной. Мейбл не скупилась на обещания. Она вызвалась вышить покрывало и спросила, какие у хозяйки дома любимые цвета и какие нитки — что куда важнее — она не может купить в городе. Всю дорогу, пока мы спускались с холма и шли по мосту, Мейбл икала. Темнело, деловито пели и трещали птицы. Каждой птичке на каждой ветке было что сказать. Мы шли мимо домов, и до нас доносилось позвякиванье ведер и тарелок, у одного крыльца горел фонарь — хозяйка кормила телят. Как только теленок приканчивал свою порцию, хозяйка отводила его морду в сторону, чтобы другой мог поесть. Телята, недовольные тем, что у них отобрали ведро, продолжали тыкаться в него носом и брыкаться. Мы были знакомы с этой женщиной, но не остановились, потому что Мейбл шепнула — опять она нытье свое заведет про молоко и новорожденных телят. Мейбл не любила деревню, душа ее была безразлична к пашням, закатам солнца и пейзажам. Ее раздражали лужи на обочине, озерца воды на заливных лугах, песни коростеля по вечерам и крик петуха на рассвете. Мейбл взяла меня за руку и сказала, что отныне я буду сопровождать ее во время прогулок. Она неловко опиралась рукой в перчатке на мою руку, а меня от этого прикосновения била дрожь. Нас ждали необыкновенные происшествия.
Случалось, перед нашим носом захлопывали дверь или нам не предлагали войти в дом. Но такие щелчки ровным счетом ничего для нее не значили: «деревенщина неотесанная», припечатывала она хозяев. Удача, как известно, приходит нежданно-негаданно, и вот на третье воскресенье мы очутились в удивительно радушном доме. Он стоял на отшибе, к нему надо было идти сначала бетонкой, потом проселочной дорогой, а потом — через ручей. Хозяйки — две девушки, приехавшие домой из Англии, — были бесконечно рады гостям. Они здесь месяц прожили, но уже рвались назад. Старшая, Бетти, была медсестрой, а ее сестра Мойра работала в магазине, и потому они были одеты как на модной картинке. Мы стали ходить к ним каждое воскресенье, зная, что их родители отправились в этот день к родне и они ждут нас. У нас дух захватывало, когда мы, сбросив башмаки и сняв чулки, перебирались через ручей; мы хрипло вскрикивали, но не столько от холодной воды, сколько чтобы предупредить Бетти и Мойру, что мы идем. Вода в ручье чистая, серебряная, на дне — камешки: одни — гладкие и круглые, другие — остроконечные. Девушки бежали на наши голоса вниз по склону навстречу нам и спрашивали с напускным ужасом, ледяная вода или нет. Они звали нас по имени, и это был самый счастливый и радостный момент наших встреч.
