— Между прочим, это не водка, а, чисто, «белое золото».
В этот момент где-то в глубине зала раздался многоголосый рев, и атаман, утратив интерес к скучной парочке, потрусил нетвердой походкой «поближе к народу».
Там на одном из столов лихо отплясывали Чук и Гек, только что синхронно победившие сразу в двух конкурсах — танцах на раздевание и «кто больше выпьет».
Возле этой компашки и застал Пендальфа бесцельно бродивший в толпе Агроном. Из вежливости похлопав вместе со стариканом распоясавшимся друзьям-укуркам, бомж как бы ненароком спросил своего старшего товарища:
— Интересно, где сейчас этот карлик лупоглазый?
Пендальф, не отрывая взгляда от беснующихся подростков, переспросил:
— Имеешь в виду… Киркорова?
— Не понял! Получается, Федор Михалыч — это Киркоров загримированный?
Старик снисходительно оглядел непонятливого собеседника.
— Нет, опять ты все путаешь! Под Федором мы законспирировали Губина, а Киркоров косит под Голого.
Агроном удивленно покачал головой:
— Какая экспрессия!
Пендальф улыбчиво покивал головой:
— Ага… Мастер перевоплощения. Чертовски талантлив.
Глубоко законспирированному таланту в эту ночь не спалось — периодически мешали приступы икоты, да не давали покоя мысли о судьбе родины. Голый ворочался с боку на бок и бормотал себе под нос:
— Все! Сейчас спою. Зайка! Зайка моя! Блин! Не идет без фанеры.
Он присел, оглядываясь в ночной темноте, — рядом сопели в четыре дырки его спутники-карапузы. Стараясь не шуметь, он двинулся подальше от спящих, рассуждая на ходу:
— А может, чего-нибудь из прозы? Точно, — он подобрался к мелкой речушке протекавшей поблизости. — Шекспир. Исполняется впервые. Мной!
Наклонившись к воде, Шмыга почесал затылок, придал лицу осмысленное выражение, откашлялся и начал тонким голоском:
— Что ж не идешь ложиться ты, мой друг? То-бы горылки двух стаканив мало?
И тут же продолжил, скривив другую рожицу и забасив:
— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Я что-то с двух стаканов не пойму… Откуда этот блеск лица? Обратно сало тайно жрала?
Снова вернувшись к «светлому образу», он принялся отвечать на вопросы:
— Да. Да. Молилась. Где-то в полвосьмого. И час назад… обратно салом задуплилась. Дуплиться салом… Это важно!
Отступив на шаг назад. Голый снова с напускной решимостью заявил:
— Вот это зря. Вот это не поможет. Я все уже решил. Тебе пришел конец.
По правде говоря, женская роль удавалась ему куда лучше:
— Ты шо, мне сала пожалел? Но отчего же? Гы не смотри, что я с лица не очень. Зато внутре я — лучший кандидат!
Напустив в сцену трагизма, Голый принял картинную позу и стал яростно выкрикивать обвинения:
— Платок! Родное сердце, где платок мой?
— Який такий платок? — удивлялась баба.
А дальше начинался «полный МХАТ» с заламыванием рук, пафосом и истерикой на сцене:
— Ты что, ты что — забыла? Оранжевый такой, на бошку привязать…
Снова вживаясь в женскую роль, Голый старательно изображал деревенскую дурочку:
— Ну, трохи вспоминаю, что-то было… но не конкретно. Под тем платочком, мозги мне отшибло… И больше я не помню ничего!
И опять принимался оскорблено вопить:
— Колись, куда платочек мой девала! Я знаю все. Подумай о грехах!
Оскорбленная дамочка в исполнении Голого тянула на Ленинскую премию в области искусства:
— Да, боже ж мой, один мой грех — любовь к народу. С оранжевым платочком на башке… с народом мы стояли на майдане! А вот тебя там… что-то не прыпомню…
Увлекшийся лицедействованием хмырь не заметил, что своими «виршами» разбудил зело недоброжелательного к собственной персоне Сеню. Карапуз не стал долго прислушиваться к подвываниям хмыря и решил вопрос попросту, по-пацански. Подкравшись со спины, зарядил ничего не подозревающему Голому в ухо:
— Ух, ты, контра!
И тут же, не дожидаясь, пока противник очухается, набросился на поверженного врага и продолжил избиение… Голый, тщетно пытавшийся увернуться от побоев, верещал, как все актеры театра кошек Куклачева вместе взятые:
— Караул! Хулиганы зрения лишают!
Естественно, что делал он это не просто так, а в расчете на скорую помощь в лице Федора, которая тут же не замедлила прийти ему на выручку. Злой спросонья начгруппы, отпихнув своего приятеля подальше от извивающегося в муках адских хмыря, принялся деловито внушать нарушителю спокойствия:
