А потом Алекс услышал сквозь плеск воды и шелест ветра знакомый щелкающий призыв — Кора! И тут же понял, что это она говорила. Но как? Для переговоров касатки пользовались языком, разработанным совместно с людьми на основе сигналов касаток. Он предполагал эмпатию, обмен телепатическими прото-посылами — как и люди, мало кто из касаток был способен даже к начаткам телепатии. Но настоящее мысленное общение до сих пор было им недоступным…
Впрочем, нельзя сказать, чтобы Алекс размышлял столь связно. Он успел просто удивиться, потом обрадоваться — мощно, по-звериному обрадоваться, что сейчас Кора будет здесь, и она-то уж не даст ему пропасть. И верно: очень скоро знакомый черно-белый бок показался из-под воды, и Алекс ухватился рукой за плавник.
«Кора! — просвистел он. — Надо спасти большую женщину! Ты ее чуешь?»
«Чую. Тонет», — пришел флегматичный ответ.
«Ныряем», — велел Алекс, вновь обретая утерянное было самообладание, и отодвигая панику на второй план.
Предстояла обычная работа, и можно было представить, что дно все-таки под ними есть, просто так глубоко, что это не имеет никакого значения.
Волнение затронуло воду только на поверхности, в глубине было спокойно и солнечно. Они нырнули, и скоро нашли Хонду, которая боролась, пытаясь всплыть, но только погружалась еще больше — потеряла ориентацию. Без особого труда, действуя слаженно, они вытолкнули женщину на поверхность, после чего Алекс привычно заставил ее опереться о бок Коры и выкашлять воду, хлопая между лопаток.
— Я в порядке, в порядке, — пробормотала Хонда, вытирая лицо. — О господи. Кора, ты как нельзя вовремя, — с чувством добавила она.
Алекс хотел сказать, что Кора из этой фразы поняла разве что собственное имя, но тут Кора, к его удивлению, прищелкнула в знак согласия.
— Держитесь за плавник, — велел он Хонде.
— А вы?
— А я поплыву рядом. Кора будет создавать поток, так плыть очень легко.
— И долго тут плыть?
«Кора, — прощелкал Алекс, — где Плот?»
Кора ответила, и Алекс с чувством выругался.
— Что? — удивилась Хонда.
— Тут полмили всего! Еще немного, и мы бы увидели башню связи! Если бы вы утонули, Хонда, то буквально у самого порога!
У Хонды еще хватило юмора расхохотаться.
Пробуждение начиналось со звука.
Высокого и сильного одновременно, сладкого и печального. Голос пел о любви и тоске, это было ясно с самого начала, и сила этого чувства, пожалуй, могла бы вышибить слезу (но не деньги!) из самого сухого бюрократа, из самого закоренелого палача.
У Тима это пение стояло на телефоне и, просыпаясь, он всегда первым делом наблюдал вечно переменчивый и безошибочно узнаваемый узор, который образовывали листья дерева фиах на потолке его спальни… если только это переплетение прутьев, не защищающих даже от дождя, можно было назвать потолком.
Голос принадлежал дотушу, а слова этой песни, с большим трудом выскобленной из запоминающих систем Корабля, пока еще расшифровать не удалось. Точнее, удалось лишь частично.
«Приди, о любимое существо, — пел дотуш, — приди и убей меня, ибо какая жестокость сравнится с любовью?»
Потом Тим садился в гамаке, тер лицо и спрыгивал на прохладную древесину пола. Джек поднимал голову с меховой подстилки, на которой спал, лениво вставал и вслед за Тимом спускался из «клетки» в ванную.
На самом деле, конечно, Тимову спальню нельзя было назвать клеткой. В комнате почти не было стен — их заменяли прутья, расположенные через неравные промежутки и увенчанные плетеным же козырьком. Будь эти прутья воткнуты чуть почаще, создавалось бы полное впечатление тюрьмы. Но даже Тим (а он все-таки был покрупнее местных) мог пролезть между этими прутьями без малейшего труда.
Всю шаткую конструкцию «клетки» обвивали листья вьюнка, а еще со всех сторон загораживали широченные листья фиаха, чьи высокие соцветия-елочки напоминали каштан.
Получалось идеальное место: ночью тут было прохладно, зато днем можно было надежно укрыться от всепроникающей жары, от которой, как казалось Тиму, плавились мостовые. И еще Тим мог чувствовать себя здесь по-настоящему один, скрытый от глаз всех остальных за зеленой завесой листвы.
