Я отца спрашивал. Он ведь в Москве учился, раз коренной москвич. И он говорит, там в тридцать градусов в школу не ходят. Ха! Тридцать! Тридцать у нас — считай что жара. Кешка, например, в тридцать по улице идёт, шарф на плече болтается, горло открытое. Да в тридцать у нас мороженое у клуба продают, и мы его вовсю лопаем. Но вот в пятьдесят!
В пятьдесят от мороза лопаются траки на тракторах — железные звёнышки, из которых гусеницы делают. Я видел — Гриша мне показал, — как на таком морозе шестерёнка — стукнул по ней молотом — рассыпалась. Пятьдесят — это холод! В пятьдесят у нас «красные дни», актированные.
Я выяснил у отца, почему так называется — актированный день. Он сказал — от слова «акт». Собираются люди и составляют акт, такой документ. Так, мол, и так, температура минус пятьдесят, железо не выдерживает, работать нельзя.
— Совсем нельзя? — приставал я к отцу.
— Да можно, но вот железо… — И он рассказывал, что актированные дни в радость не всем.
Я удивлялся, понять этого не мог.
— Люди работать хотят, понимаешь? — говорит отец. — План стоит!
Нет, я не понимал. Раз такой мороз, кому охота работать? Папа ходил по комнате, нервничал.
— Для нас, — говорил он, — для гидростроителей, зима — лучшее время. Река как бы пересохла, вот в чём соль. Лёд для нас — суша. Можно хорошо поработать.
Это верно: зима у нас — самое лучшее время. Зимой дышится легко и свободно. Зимой мы гоняем с горы на лыжах, и, когда влезешь на высоту, видно отсюда насыпь плотины, частокол подъёмных кранов и разводы чёрной студёной воды, от которой валит холодный пар.
Это стройка. Это наша стройка нашей ГЭС.
Почему я говорю «нашей»? Ведь я не работаю там. Я только учусь. Но так у нас говорят все ребята, хотя они только учатся, а не работают. Так говорят наши учителя, хотя они тоже не работают на стройке, а учат нас. Так говорят продавцы в магазине, киномеханик Андрей из поселкового клуба, мороженщица Зинаида Ивановна и вообще все люди, живущие в посёлке.
Лев Кузьмин
Любовь Николаевна
Любаша собирается в третий класс, а ростом она и поныне как самый крохотный первышонок. Из-за этого все только и называют её что «чижиком», и она, конечно, очень расстраивается.
Ей хочется придумать что-нибудь такое, отчего бы вдруг все стали её уважать вот так же крепко, как бабушку Елизавету Марковну. И даже, может быть, хотя бы раз-другой, тоже как бабушку, повеличали по имени-отчеству. Но бабушку так величают ещё и потому, что она — старушка, а Любаше старушкой становиться ещё рано, и вот она не знает, что делать.
«Ладно, — вздыхает Любаша, поглядывая со ступенек крыльца на улицу, — ладно! Придумаю что-нибудь в другой раз…» И она идёт домой к бабушке.
Отец с матерью в эту пору днюют и ночуют на дальних совхозных покосах, и Любаша с бабушкой живут вдвоём.
Вот и в сегодняшний вечер бабушка управилась с коровой, Любаша вскипятила самовар, а потом они уселись пить чай у распахнутого окошка. Свет не зажигали, и в сумерках широкую и длинную улицу было видать далеко. Там дремали берёзы, в соседних домах уютно светились огни, пыль на дороге остыла, и в окно из палисадника тянуло прохладой и тонким запахом огуречных листьев.
Вдруг на улице затарахтело, чихнуло, смолкло, и бабушка с Любашей перевесились через подоконник. Они сразу увидели у тёмной калитки мотоцикл с коляской. В седле мотоцикла никого уже не было, но по лестнице в сенях кто-то гулко зашагал. И вот в дверь стукнули и, не дожидаясь ответа, вошли. Вернее, вошёл-то всего-навсего один человек, да зато это был почти самый главный тут в совхозном посёлке человек: бригадир-полевод Иван Романыч Стрельцов.
Бабушка выбралась поспешно из-за стола, пошарила по стене, щёлкнула выключателем.
Свет хлынул, и Любаша увидела, что Иван Романыч с ног до головы весь в пыли. Пыль — на сапогах, на плечах, на лаковом козырьке фуражки и даже на бровях.
Он и сам глянул на себя, развёл руками:
— Прости, Лизавета Марковна. Прямо с работы…
— Знамо, не с гулянки, — мигом простила бабушка, открыла буфет и сняла с полки цветастую праздничную кружку.
— Садись, чаем угощу. Небось на лугах был? Поклон от наших привёз?
