Я смотрю на все это и чувствую давно забытую сырую горечь в глазах. Я привык к этому селу, к его людям. К их спокойной и размеренной жизни. К холодной ракии в маленьком летнем кабачке под раскидистым каштаном. К пиликанию на скрипке старого цыгана Августа. К запахам сена, дешевых духов деревенских красавиц, мяса, жарящегося на огромных сковородах. К неторопливым разговорам и семейным праздникам. Теперь всего этого больше никогда не будет. Через несколько часов они станут еще одной измученной, бесцельно едущей по дороге колонной беженцев. Стадом отчаявшихся, заблудившихся людей, не нужных никому.
Сколько я видел таких за эти месяцы. Казалось бы, сердце уже зачерствело, ан нет. Я кусаю губы от горечи и жалости к селу. И уже ничем не могу ему помочь. Напротив, утром я стану тем, кто будет его разрушать. Я буду прятаться в домах, и их будут разрушать чужие снаряды. Я буду использовать чьи-то окна, как амбразуры, а каменные заборы, как крепостные стены. Пока здесь все не станет руинами или пока меня не убьют...
...У подвала с пленными Гойко неторопливо укладывает туристский мешок.
—Что с этими будет? — кивнул я на подвал.
—Ихний Бог на небе узнает своих, — отвечает латинской поговоркой Гойко. — Бог и Папа.
—А серьезно?
—Брат, кому до них дело? Буду уходить — закачу туда пару гранат. Кому повезет — пусть своих встречает.
У Гойко почти вся семья погибла в Крайне. Хорваты вырезали колонну беженцев одного из сербских сел...
К жестокости этой войны я уже давно привык. Меня не коробят ни отрезанные головы, ни вспоротые животы, ни «угольки» — сожженные. У этих людей слишком глубоко въелась в кровь столетняя беспощадная война. Убить врага здесь так же нормально, как подстрелить зайца или поймать рыбу.
Я думаю о женихе Златы. Через несколько часов, а может быть, и минут, его изуродованный труп останется гнить в этом подвале.
У меня нет к нему жалости. Но на душе неспокойно. Саднит вечерняя история. Его презрение ко мне. Его уход. Обида Златы. Собственное малодушие. И я неожиданно ловлю себя на ощущении, что мысль о его смерти меня раздражает. Я не хочу, чтобы граната Гойко поставила точку в нашей с ним схватке. Слишком убог и прост этот конец.
—Знаешь, Гойко. Есть у меня один должок. Выводи того, последнего. Все равно им путь на небо. Так я с этим сам посчитаюсь.
—Это за то, как он на Злату смотрел?
Полудогадка Гойко мне не нравится. Я совсем не хочу, чтобы кто-то был в курсе моей личной жизни и уж тем более увязывал с нею этого хорвата.
—Какая тебе разница?
Гойко иронично хмыкает и гремит замком двери. Потом громко кричит в проем:
—Спортсмен, на улицу!
Через несколько секунд в дверях появляется пленный. Он напряженно осматривается по сторонам, пытаясь понять, зачем его выдернули наверх.
—Бери его, — опять хмыкает Гойко.
Я молча снимаю с плеча автомат:
—Вперед! Не оборачиваться!
Даже в темноте я вижу, как бледнеет пленный. Он медлит. Но Гойко с размаху бьет его прикладом автомата между лопаток, и тот почти падает мне под ноги.
Сразу за селом огороды начинают медленно переходить в склон гор. Вскоре нас обступает подлесок.
Хорват идет метрах в пяти передо мной. По его походке, по опущенным плечам видно: он ждет смерти. Что ж, наверное, так и должно быть в мире настоящих мужчин, это правильно. Без сомнений, спокойно убить своего врага, убить соперника. Я почти не сомневаюсь, что, поменяйся мы местами, и он с удовлетворением вышиб бы мне мозги. Он больше мужик, чем я. Я теряюсь. Мне неудобно, я медлю и чего-то жду.
Под моей ногой с громким треском ломается ветка. От этого сухого резкого звука хорват вздрагивает всем телом и замирает на мгновение, как в столбняке.
—Стой, — окликаю я его.
Он медленно останавливается, потом так же медленно поворачивается ко мне. В полумраке я с трудом разбираю его лицо. Оно как застывшая гипсовая маска.
Где-то за спиной в деревне неожиданно ахает глухой разрыв, за ним еще один. И я тут же понимаю: Гойко «сменился» с поста. Окончательно и бесповоротно.
Я смотрю на хорвата. На его рослую ладную фигуру, на сжатые за спиной руки, на «примороженное» ожиданием смерти лицо. И я ловлю себя на мысли, что хочу, действительно хочу, убить его. Опрокинуть очередью на спину, распять пулями и смотреть с мстительным удовлетворением, как будет он сучить по траве ногами в предсмертной агонии. Я, наверное, тоже заболел на этой войне жестокостью. Я не могу простить ему свой позор и его силу.
