Парень явно шел на поправку. Лера методично, день за днем уменьшала дозу гормона и с удовлетворением отмечала, что астматические хрипы при прослушивании становятся все менее заметными, а сердце пациента работает исправно, действительно, как хороший мотор.
Он по-прежнему предпочитал ни на что не жаловаться, так что Лере иногда буквально клещами приходилось вытягивать из него правду о самочувствии. Вообще, с Лерой Андрей был немногословен, даже, можно сказать, молчалив. Ответит на ее вопросы, а сам не скажет ничего.
Леру это слегка задевало. Она уже знала, что Шаповалов, или Дрюня, как все его называли в отделении, любимец персонала. Его обожали и санитарки, и сестры, и даже стервозная, лишенная всяких сантиментов Светка – именно за легкий, неунывающий характер, умение поддержать любой разговор, рассмешить. Часто, войдя в восьмую палату, Лера и сама становилась свидетельницей оживленного, веселого спора между Дрюней и Степанычем, причем оба за словом в карман не лезли, особенно первый. Ругались, острили, поддевали друг друга, хохотали.
Однако ж, едва завидев Леру, Андрей умолкал, становился серьезным и даже замкнутым, снова тянулся к своему блокноту. Получалось, что она для него так и осталась чужой, не внушающей доверия, и это было обидно.
…Спустя неделю Светку наконец проводили в декрет. Ее уход неожиданно сильно осложнил Лерину жизнь. Прежде Светлана невольно являлась буфером между ней и Максимовым. Именно к ней Лера обращалась за помощью, если возникали вопросы, перед ней она отчитывалась за свои действия и назначения.
Светлана бывала груба и категорична, но ее недостатки казались конфеткой в сравнении с тем, что творилось теперь. Лере пришлось напрямую общаться с заведующим. Он же вел себя совсем не так, как в первые дни знакомства, полностью подтверждая прогнозы Анны: «Откажешь – получишь кучу проблем».
После того памятного дня Максимов кардинально изменил свое отношение к Лере. Он изводил ее бесконечными придирками по поводу и без, неуклонно, как машина, нацеленная на одну программу, фиксировал каждый ее промах, будь то пятиминутная задержка в буфете, слегка затянувшийся перекур с Настей на балконе, неточно или не вовремя сделанные в картах записи. Не оставлял шеф без внимания и жалобы Лериных больных, а такие случались, несмотря на ее приветливость и сдержанность в отношении пациентов. Все же Лера не была автоматом, а люди попадались всякие, в том числе совсем невыносимые, и она иногда срывалась, говорила резкости. Грубили больным все, причем в гораздо большей степени, но Максимов не трогал никого, кроме Леры.
Она терпела, стиснув зубы, уговаривая себя молчать в ответ на ругань шефа – ей не хотелось терять долгожданную работу.
Однако замечания – это было еще полбеды. Настоящим кошмаром стало то, что завотделением вовсе не прекратил своих домогательств. Служебные посещения его кабинета стали для нее сущим адом. Едва она входила, Максимов запирал дверь на ключ и ходил вокруг Леры кругами, норовя усадить ее все на тот же злополучный диванчик. При этом он нес такое, что просто уши вяли.
Приставания продолжались не только в кабинете – заведующий, абсолютно не стесняясь персонала, норовил притиснуться к Лере поближе в любом подходящем для того месте: в лифте, в закутке между сестринской и процедурной, на том самом балкончике.
Причем переходы от нагоняев к ухаживаниям совершались стремительно, порой без всякой паузы. «Психическая атака, – понимала Лера, привычно отстраняясь от шефа. – Не мытьем, так катаньем».
Она привыкла к постоянной обороне и не могла расслабиться даже ночью. Во сне ей казалось, что она чувствует запах его одеколона, и, значит, он где-то поблизости. Лера просыпалась в холодном поту, с ощущением, что руки шефа елозят по ее телу. Лишь убедившись, что это только сон и Максимова в ее постели нет, она засыпала снова.
Лера пробовала поговорить о происходящем с Анной, но та лишь хихикала да приговаривала:
– Сама хотела хлопот на свою голову. Говорила тебе: не считай себя умней других – не будет и неприятностей.
