— Маме грустно, детка.
— Не надо. — И девочка протянула ей оставшееся мороженое. — Хочешь попробовать?
Дана откусила маленький кусочек.
— Это девочка моя приехала? Моя дорогая Молли приехала? — В боковой двери показалась Кейти Хилл в белом халате и тапочках, волосы ее были распущены. Косметика не могла скрыть красноту вспухших глаз.
— Мама, ведь доктор Портер не велел тебе вставать!
Пройдя мимо нее, мать обняла Молли.
— Неужели это моя крошка? Привет, ангелочек мой!
— А у меня мороженое, бабушка!
— Да, ангел мой, я вижу. — Кейти Хилл, закрыв глаза, покачивалась, сжимая в объятиях внучку.
— Привет, Кейти, — сказал Грант.
Кейти Хилл ответила, не поднимая глаз:
— Привет, Грант.
— Я очень сожалею по поводу Джеймса.
— Спасибо. — Кейти Хилл сгребла в охапку Молли. — Пойдем, ангел мой, давай поднимемся наверх, книжки почитаем.
— Бабушке грустно.
— Да, дорогая. Бабушке очень грустно, — сказала она и исчезла в боковой двери.
Дана шагнула к Гранту и, уткнувшись лицом в крахмальную белую рубашку, зарыдала у него на груди. Он поглаживал ее затылок, в то время как события этого дня обрушивались на нее водопадом битого стекла и каждый осколок оставлял в ней крохотный болезненный порез. Спустя минуту она отошла от Гранта, вытерла со щек слезы. Потом стерла с его рубашки след, оставшийся от ее размазанной туши для ресниц.
— Спасибо, что привез ее сюда, — сипло проговорила она, вдруг охрипнув.
— Я мог бы остаться с ней сам, если ты не против.
Дана откашлялась и, вытащив пачку «клинекса», высморкалась.
— Нет, все в порядке. Хочу, чтобы она побыла здесь. Для мамы она как лекарство.
Грант поднял глаза к мансардному окошку.
— Как она себя чувствует?
— Как и следует ожидать. Хочешь, поднимись и поговори с ней.
Грант отвел взгляд от окна.
— Наверное, не стоит. Похоже, я с ней не умею находить общий язык. Не очень-то лажу. Полиция сообщила тебе еще что-нибудь?
Она покачала головой и прикрыла глаза.
— Они избили его до смерти, Грант.
— Господи…
— За что? — вскричала она, чувствуя, как закипает гнев. — У Джеймса не было никаких денег. Он же всего лишился, когда бросил практику. Зачем же было грабить его? Почему не заявиться сюда? — Она сделала широкий жест рукой: — Деньги-то вот где!
— Здесь людей защищают ворота и ограды, Дана. А также системы сигнализации.
— Они убили его неизвестно за что, Грант. Убили моего брата неизвестно за что!
— А полиция не имеет никаких соображений насчет того, кто это мог быть, никаких зацепок?
— Нет, — сказала она, покачав головой. — Они сняли отпечатки пальцев и следы, но ничего определенного пока нет. — Она вздохнула. — Хорошо бы ты остался, Грант.
Сделав к ней шаг, он опять обнял ее. От него пахло одеколоном «Армани». Ей вспомнилась студенческая жизнь и минуты их близости. Но все это было раньше — до того, как заботы о счетах, привлечении и удержании клиентов, честолюбивые помыслы о партнерстве так переменили его. До того, как десять лет раннего вставания, хождения на работу, где постоянно приходилось с кем-то ссориться и воевать, сделали его раздражительным и циничным в отношении людей и их побуждений. До того, как собственные неудачи заставили его ревновать к ее успехам. Чувствуя это, она редко обсуждала с ним свои дела и всячески старалась его ободрить, даже когда его уволили из второй адвокатской конторы. Но с рождением Молли ей стало не хватать времени — не хватало суток, чтобы оставаться и женой, и кухаркой, и шофером для всей семьи, и посыльной, и юристом, и мамой, а к тому же еще ухитряться лечить больное самолюбие взрослого мужчины. В ответ Грант стал пропадать на работе и находить предлоги, чтобы поздно возвращаться домой.
Уткнувшись подбородком ей в волосы, он сказал:
— Ты нужна своей семье, Дана. Для нее ты должна быть сильной. — Его руки сжимали ее лопатки, но тепла в этом пожатии она не чувствовала. И звук его голоса не утешал. Щеку корябали шерстинки его пиджака. — Ты сильная, Дана. Если кому-то и дано такое вынести, то это ты, Дана.
— Нет, это слишком, — сказала она и опять залилась слезами. — Мне больно, Грант. Господи, как же это больно — терять его!
