Когда мать заговорила, в словах ее теперь было больше прямоты и твердости — ведь обращала она их дочери, а не себе самой:
— Наверное, поначалу я обвиняла во всем себя. Я стала калекой, у меня сняли грудь. На теле у меня был шрам. Разве может он чувствовать ко мне влечение? Да и другие мужчины тоже? Мне казалось, что я перестала быть женщиной. Долгое время я мучилась жалостью к себе.
Дана мотнула головой:
— Но, мама…
— И наверное, ты понимаешь, почему я вела себя так, а не иначе.
— Ради меня и Джеймса, — сказала Дана, думая о Молли и о том, почему она сама так долго терпела поведение Гранта.
— Я вела себя так ради того, чтобы у тебя и твоего брата был отец, который каждый вечер приходит домой, который любит вас. Я хотела, чтобы у вас была семья. Чтобы в школе вас не считали детьми разведенных родителей.
Эти слова причиняли боль. К такому ответу Дана не была готова. Легче считать, что мать просто проявляла слабость, соглашаясь терпеть неверность мужа. Слабость, которую она подозревала в матери, она ненавидела всей душой, потому что слабость эта ее пугала. Она боялась, что в подобной слабости можно упрекнуть и ее. Ее брак с Грантом исчерпал себя. С некоторых пор она это знала точно, но не находила в себе мужества уйти и сама понимала свою слабость. Считать эту слабость наследственной, унаследованной от матери чертой было легче, чем признать ее своим личным недостатком.
— Ну а как же ты сама, мама? — Вопрос этот опоздал на тридцать лет и был бессмысленным.
Мать пожала плечами:
— А что я могла сделать? У меня не было ни образования, ни специальности. Ни в том, ни в другом я не нуждалась. Я была докторской дочкой, вышедшей замуж за обеспеченного человека, мечтавшего заботиться обо мне. Твой отец не желал, чтобы я работала. В то время работать замужней женщине считалось неприличным. Получалось, что муж не может ее обеспечить. Мне полагалось вести дом, готовить обеды, воспитывать тебя и Джеймса и проявлять живейший интерес ко всем делам мужа и званым обедам с его важными клиентами. Для этого я, по крайней мере, годилась.
— Но ты могла бы заняться чем-нибудь, мама. — Это прозвучало упреком, хотя Дана и не собиралась упрекать мать. — Ты ведь способна на куда как большее.
— И чем бы я занялась? Развестись и потом опять сесть за парту? Как бы я тогда стала воспитывать тебя и твоего брата? Твой отец был юрист. Нет, на такое я не решилась. И у меня был рак. Кто мог ручаться за мое будущее? А если бы болезнь вернулась? Испытывала ли я страх? Да, конечно. Чувствовала ли одиночество, покинутость? Ясное дело. Но у меня была ты, был Джеймс. У меня были вы оба, и это было самое главное. Я чувствовала обязанность и решимость держаться до последнего, из последних сил. Вы не должны были страдать — это я знала твердо. И не должны были оказаться в моем положении. Когда твой отец пытался отговорить тебя стать юристом, я, наоборот, уговаривала поступать на юридический.
Слезы полились у Даны, когда она вспомнила, как ободряла ее мать, как говорила ей всегда о необходимости образования, карьеры. Кейти Хилл подалась вперед через стол и сжала руки Даны:
— Ты не должна повторить мою жизнь, Дана. Ты не я. Ты сильная. Ты хорошо образована, ты подымаешься по служебной лестнице. Не мирись с плохим мужем, неудачным браком. И ты, и Молли достойны лучшего.
— У меня рак, мама. — Она произнесла эти слова с трудом, словно вырвав их из своего тела.
— О, Дана… — Кейти Хилл встала и, подойдя к краю стола, притянула к себе дочь, прижала к груди и стала гладить по голове, как делала в детстве. Кикер продолжал кричать, щелкая семечки и выковыривая из них мякоть. Вынув из брючного кармана носовой платок, мать протянула его Дане. Ту всегда удивляло, почему мать не расстается с носовым платком. Теперь это перестало ее удивлять. Кейти Хилл пролила слишком много слез. Дана думала о Уильяме Уэллесе. Об Элизабет Мейерс. У них много общего. У всех у них много общего.
— Мне страшно, мама. Мне страшно за Молли, если что-то случится со мной.
— Разумеется, тебе страшно. Это судьба всех хороших матерей — бояться за своих детей. Ничего не случится, Дана, ни с тобой, ни с Молли. Я этого не допущу. И твой брат этого не допускал также. Иначе зачем бы, по-твоему, он передал тебе все состояние?
