Имелись у нее и другие основания для потрясений, как мелких, так и крупных. Мелкими можно назвать суеверия Пабло Пикассо. Не дай бог кому-то положить на кровать шляпу или открыть зонтик в комнате (например, поставив его сушиться). Пикассо начинал причитать, что до конца года кто-то из присутствующих непременно умрет, а потом принимался жутко браниться и проклинать неосторожного.
Словно ему мало было примет испанских, он набрался еще и русских суеверий от Ольги. Уйти из его дома, не выпив на посошок и не присев на дорожку, стало просто немыслимо! А если вдруг кто-то случайно перевертывал буханку хлеба на столе — хозяин начинал визжать от ярости! До исступления доходил Пикассо, когда жена отдавала его старые, даже самые изношенные вещи бедным или просто выбрасывала их. А все потому, что, согласно испанскому поверью, хозяин этих вещей, то есть сам Пабло Пикассо, мог превратиться в того, кто его одежду наденет на себя. Жуть!
Смех смехом, конечно, но самым неодолимым камнем преткновения между супругами стала не одержимость Пикассо творчеством, а безумная сексуальность «андалузского жеребца». Разумеется, основой жизни Пикассо было искусство, но секс являлся одной из главных движущих сил его творчества.
Сам художник как-то проговорился, что он делил всех представительниц прекрасного пола на «богинь» и «половые коврики». Причем Пабло доставляло особую радость превращать первых во вторых, и «богини» не только позволяли ему это делать, но и получали удовольствие от собственного унижения. Ольга была в числе редкостных исключений, однако она просто-напросто не выдерживала темперамента мужа. Причем он не считался ни с нежеланием партнерши, ни с невозможностью, когда хотел. Пожалуй, правы те, кто считает, что Пикассо не искал настоящей любви, а всегда стремился соблазнить, подчинить и навязать свою волю. Даже в предметах, созданных им самим, — картинах и скульптурах — виден сильный деструктивный элемент: так и бьет по глазам свойственный ему инстинкт разрушения. Что же говорить о женщинах…
— Я думаю, что умру, никогда никого не полюбив, — сказал однажды Пикассо.
Причем в этом «несчастье своей жизни» он обвинял не себя, а женщин! Рано или поздно они становились не такими.
Он любил рассказывать о французском художнике-керамисте Бернаре де Палиси, жившем в XVI веке. Когда не было дров, он для поддержания огня в печи обжига бросал туда свою мебель. Пабло уверял, что бросил бы в огонь и жену, и детей, только бы не угас его творческий пламень!
Но не только творческий — любовный тоже…
«Каждый раз, когда я меняю женщину, — говорил Пикассо, — я должен сжечь ту, что была последней. Таким образом я от них избавляюсь. Они уже не будут находиться вокруг меня и усложнять мне жизнь. Это, возможно, еще и вернет мою молодость. Убивая женщину, уничтожают прошлое, которое она собой олицетворяет».
Вот так в один из дней Ольга тоже стала олицетворять собой прошлое.
Отчасти она сама была в этом виновна.
Постепенно необузданная художественная натура Пикассо приходила в противоречие с той светско-снобистской жизнью, которую ему приходилось вести. С одной стороны, он хотел иметь семью, любил жену. Но вместе с тем не хотел обременять себя условностями, которые мешали его творчеству. Он стремился оставаться полностью свободным человеком и был готов во имя этого пожертвовать всем остальным: сжечь свою семью.
А Ольга с ума сходила от беспокойства. Она наконец-то полюбила мужа, да как! Она стремилась безраздельно завладеть им и жутко ревновала — сначала без каких бы то ни было оснований. Успевший устать от бессмысленной светской жизни и от собственной добродетели, Пикассо замкнулся в себе и словно отгородился от жены невидимой стеной.
Художник устал и с каждым днем все больше и больше тяготился узами брака.
Доходило до смешного. Вдруг выяснилось, что у них были разными даже гастрономические вкусы. «Ольга, — жаловался Пикассо, — любит чай, пирожные и икру. Ну а я? Я люблю каталонские сосиски с фасолью». Большой цирк, конечно…
Но вот случилось неизбежное. Ревнивые подозрения Ольги обрели под собой почву.
