— Всего-то?! — Алка умела подбирать и слова, и интонации. — Я-то уж думала, гуд бай, водительское… — Сейчас казалось, что, невзирая на присутствие любовника, она бросится на шею капитану и расцелует его в обе обширные щеки.
Гаишник сложил планшетку и открыл было рот для ответа — не успел. Мужичок, настропаленный супругой, выпятил колесом рудиментарную грудку, набрал в легкие бензиновой гари и пискнул:
— Товарищ милиционер! Объясните, пожалуйста, по какому праву вы нас здесь задерживаете? И почему вот эту гражданочку вы вне очереди оформляете?
Гаец склонил ухо к погону, словно прислушиваясь — что звездочки скажут, посмотрел эдак ласково. И заговорил тоже нежно и вкрадчиво, развлекаясь:
— Видите ли, Николай Борисович, девушка, насколько я вижу, торопится.
— Я тоже тороплюсь! У меня работа! Я уже девять дней должен быть…
— Вот и надо было торопиться девять дней назад. А теперь, Николай Борисович, торопиться поздновато. Да еще и нарушая. Не находите?
— Я начальник отдела…
— А вот я на вашем месте не был бы в этом так уверен. Потому что либо ваш отдел девять дней успешно обходился без вас — и тогда на фига такой начальник? Либо ваш отдел накрылся звиздой. В том числе и благодаря вам. В любом случае пара часов ничего не изменит.
— Пара часов?! — Мужичонка сорвался на визг. — Да как вы смеете…
— Я — смею, Николай Борисович. — Гаишник стал еще более вежливым, чем давеча — с «соблаговолите» и «мадам». — Пока вы, как тараканы, по щелям прятались — я, извините, каждую минуту бомбу на башку ждал. А «гражданочка», что характерно, аккурат тридцатого, пока вы по хуторам тикали, в Москву гнала. И вот тут я верю — по делам. У меня память на номера профессиональная, — пояснил он нормальным голосом опешившей Алле, а затем снова подпустил в голос не предвещавшей ничего хорошего патоки. — Знали бы вы, Николай Борисович, как мне по всей вашей драп-колонне длинной-длинной очередью засадить хотелось… Сдержался. И вы уж, пожалуйста, сдерживайтесь.
Алла засунула права и штрафную квитанцию в сумочку, мужичонка лихорадочно шарил по карманам — деньги, что ли, искал, дурак?! Алла с Виктором переглянулись и двинулись к машине, чтобы не присутствовать при неизбежном унизительном смешивании боевого лемминга с дорожной пылью. Не успели.
Распахнулась задняя дверь армейского «уазика», и оттуда с воплем «Се-е-ели!» вывалился «рядовой необученный» — а может, и обученный как раз, явно из резервистов, в мятой форме времен как бы не афганской еще войны, ровесник и «двух капитанов», и мужичонки — но с девственно чистыми погонами. В мгновенной тишине, пока вскинутый воплем армейский капитан нашаривал под локтем «ксюху», мент соображал, что к чему, рядовой набирал воздух для нового вопля, а лемминг просто стоял себе столбиком, из хрипящей армейской рации образца девяносто лохматого года донеслось — «… Анастасии Шибановой… Пьетро Тоцци… совершил посадку… на борт….» Затем, вторя новому воплю рядового, где-то за поворотом взлетела ракета, потом еще одна и еще. С обоих концов забитой машинами трассы неслись гудки. Поток преобразился — унылые рожи за лобовухами будто стерли огромным ластиком. Казалось, даже сквозь тонировку сверкали глаза, металл вибрировал от радостных, во всю глотку, криков, из-за окон с опущенными стеклами уже не хныкали, а радостно верещали детеныши. Какая-то деваха с конкретно пятым размером бюста высунулась из люка мамонтоподобного «крузака», вертя над головой ярко-красной майкой.
Это были уже не беженцы. Не зашуганное стадо. Пусть ненадолго, пусть всего-навсего до столкновения с грубой прозой послевоенной — именно так — жизни. Но сейчас, на эти пять минут, может быть, даже на целый вечер, — это был народ.
И то, что собственной заслуги внезапно преобразившихся из толпы в народ людей в этом превращении почти не наблюдалось — тоже было пока не важно. В конце концов, толпу народом делают отдельные люди. Иногда, когда в дело идет высокий штиль, их называют героями.
Мент сунул оторопевшему леммингу документы и, почти неслышно за шумом, только по губам читать, проорал: «Вали в свой отдел, начальник хренов! Давай, ну!» Пальцы скребли по кобуре — душа требовала салюта. Однако капитан опять сдержался. По широкой отожранной морде катились слезы. А губы уже не орали, а шептали:
