Но хуже всего было другое. Глаза! О, Господи милосердный, он и не предполагал, что глаза способны доставлять такие муки, — он, который думал, будто ничто в мире уже не способно его удивить. Теперь же перед глазами все завертелось, казалось, они сами завертелись в бешеном круговороте. Везде и всюду — зрелище!
Гладкая побелка потолка на деле отражала чудовищную географию мазков кисти. Ткань его простой, непритязательной рубашки — невыразимо хитроумное сплетение нитей. Он заметил, как в углу шевельнулся клещ на отрубленной голубиной голове и подмигнул, перехватив человеческий взгляд. Слишком уж много всего! Слишком!
Потрясенный, Фрэнк зажмурил глаза. Но это не помогло. Оказывается, «внутри» тоже существовали зрелища — воспоминания, чья явственная выпуклость и реальность с такой силой ударили по нервам, что едва не лишили его способности чувствовать вообще. Он сосал материнскую грудь и захлебнулся; ощутил, как руки брата сжимаются вокруг него (была ли то борьба или просто дружеское объятие, он не понял, главное — было больно, и он почувствовал, что задыхается). И еще, еще. Волна ощущений захлестнула его с головой, целая жизнь была прожита в одно мгновение, выписана умелой рукой на коре его головного мозга, воспоминания разрывали его на части, заставляя вспоминать.
Ему показалось, что он сейчас взорвется. Безусловно, мир, расположенный снаружи, за пределами его разума, — комната и птицы, там, за дверью, — все это, несмотря на все свои крикливые поползновения, не могло сравниться по силе воздействия с воспоминаниями. «Уж лучше я вернусь», — подумал он и попытался открыть глаза. Но веки слиплись и не поддавались. Слезы, а может, гной, а может, иголка с ниткой прошили, запечатали их, похоже, навсегда.
Он вспомнил о сенобитах, об их крючках и цепях. Неужели и над ним провели подобную операцию, отрезав от внешнего мира, приговорив его глаза созерцать лишь парад воспоминаний?
Испугавшись, что вот-вот сойдет с ума, он начал взывать о помощи, хотя вовсе не был уверен, что сенобиты по-прежнему рядом и слышат его.
— Почему? — воскликнул он. — Почему вы сделали это со мной?
Отголосок слов гулким эхом прогремел в ушах, но он уже почти ничего не чувствовал. Из прошлого поднимались все новые волны воспоминаний, терзали и мучили его. На кончике языка сосредоточился вкус детства (привкус молока и разочарования), но теперь к нему примешивались и другие, взрослые ощущения. Он вырос!.. У него уже усы и эрекция, руки тяжелые, кишки большие.
В юношеских наслаждениях таился оттенок новизны, но по мере того, как тянулись годы, ощущения притуплялись, и росла нужда в более сильных, бьющих по нервам ощущениях. И вот они пришли, еще более острые, едкие, явились из тьмы, что простиралась на задворках его разума.
Язык буквально купался в новых привкусах: горькое, сладкое, кислое, соленое; пахло пряностями, дерьмом, волосами матери; он видел города и небо; видел скорость, морские глубины; преломлял хлеб с давно умершими людьми, и щеки его обжигал жар их слюны.
И конечно, там были женщины.
Постоянно из хаоса и мешанины всплывали воспоминания о женщинах, оглушая его своими запахами, прикосновениями, привкусами.
Близость этого гарема возбуждала, несмотря на обстоятельства. Он расстегнул брюки и начал гладить, ласкать свой член, стремясь поскорее пролить семя и избавиться от этих созданий, об удовольствии он уже не думал.
Бешено работая над плотью, он смутно осознавал, какое, должно быть, жалкое зрелище являет собой: ослепший человек в пустой комнате, распаленный плодами своего воображения. Однако даже мучительный безрадостный оргазм не смог замедлить бесконечно прокручивающуюся перед ним череду воспоминаний. Колени у него подогнулись, и он рухнул на голые доски пола, куда только что расплескал свою страсть. Падение принесло боль, но реакция на нее была тут же смыта новой волной воспоминаний.
Он перекатился на спину и вскрикнул. Он кричал, умолял прекратить все это, но ощущения только обострялись, словно подстегиваемые каждой новой мольбой, с каждым разом вознося его на новую ступеньку.
