Катерине было пятнадцать. Она устроилась, скрестив ноги, прямо на капустной грядке, и забыв обо всем на свете, с упоением разбирала на части бронзовый астрологический глобус, который всегда, сколько она себя помнила, стоял в самом центре дома — посередине стола. Этот в высшей степени точный, мастерски сработанный, точно произведение искусства, глобус когда-то прислал им из Милана отец Гидеона.
Катерина одевалась, как мальчишка — в широкую грубого сукна тунику и мужские, отрезанные по колено, штаны. Ее коротко остриженные темные волосы постоянно падали на глаза, но она, казалось, ничего не замечала. Разбирая глобус на части, ее тонкие длинные пальцы работали, как инструмент — быстро и ловко — словно проделывали этот фокус уже сотни раз. Уйдя с головой в работу, Катерина самозабвенно отвинчивала болты, гайки и пружинки. Удивительно, но Гидеон без всякого сожаления наблюдал за занятием дочери, несмотря на то, что она до последнего винтика разобрала их семейную реликвию и подарок деда.
Эта девочка тоже напоминала ему самого себя — подростка, с жадностью первопроходца набрасывавшегося на все, что можно разобрать на части, что состоит более, чем из одного цельного куска. Каждый из них — и отец когда-то, и дочь сейчас, — испытывали невыразимое удовлетворение, утоляя голод ученого-естествоиспытателя.
Он медленно вышел из тени. Оливия первая заметила его. Он, затаив дыхание, залюбовался ее красотой — как в тот день, когда увидел ее впервые. Она была все так же хороша и желанна, как и двадцать пять лет назад. Длинные упрямые локоны ее были черны, как полночь; яркие зеленые глаза все так же лучисты; взгляд непреклонен и прям. Гидеон не раз ловил себя на мысли, что лучшее в его детях было от Оливии. Она, также как Джейн, всегда умела разглядеть красоту и неповторимость в том, что ее окружало — будь то крыло обыкновенной бабочки или невесомая парящая в воздухе былинка. Пальцы ее были такими ловкими и умелыми, что она, как и Катерина, умела сама починить любую вещь в доме, орудовать инструментом не хуже иного плотника, а мечом — наравне с рыцарями.
Но в минуту опасности она была похожа на Лукаса. Она преображалась и становилась проницательной и беспощадной, как змея. Она бесстрашно бросалась на любого, кто угрожал ее семье, и взгляд ее немигающих зеленых глаз был страшней взгляда гадюки.
Как и Томас, Оливия была физически сильной и упорной. Она могла лбом расшибить любую дверь, разве только ей еще не приходилось в буквальном смысле биться головой об стену. Обычно, чтобы добиться своего, ей хватало одного взгляда. Этот взгляд открывал любые двери, смягчал сердца и отвращал врагов.
Она небрежно сдула упавшую на лицо непослушную прядь и уперлась руками в бока.
— Ну что, Гидеон Кэхилл? Если вы закончили дела с его светлостью, то, может быть, теперь снизойдете и поможете мне справиться с кучей этих неуправляемых детей?
— Папа! — вскрикнула Джейн, расплываясь в улыбке.
Она все-таки поймала свою бабочку и бежала к нему, держа ее в сложенных лодочкой ладонях.
— Смотри, что у меня! — весело подпрыгнула она. — Можно я разрисую ей крылышки?
— Нет, дитя мое, — Гидеон с трудом сдерживал улыбку, — иначе это крохотное создание может серьезно заболеть.
— Но она тогда станет еще красивее! Намного красивее! — кричала Джейн.
Катерина подняла голову и презрительно фыркнула, на секунду оторвавшись от препарированного и вывернутого наизнанку глобуса.
— Не будь такой дурочкой, Джейн. Ты своим «искусством» готова замазать весь мир, — высокомерно сказала она и снова вернулась к работе.
— А вот и нет! И я не дурочка! Правда, Люк? Скажи ей!
Гидеон не переставал удивляться тому, как сильно Джейн боготворила своего старшего брата. А впрочем, в этом была вся Джейн — она видела красоту и добродетель во всем, даже в некрасивом и дурном. И хотя весь его вид выдавал презрение к происходящему — как он, Лукас, среди бела дня, занимается этой грязной физической работой? — в глазах его мелькнула улыбка. Он преувеличенно строго покачал головой и, сдвинув брови, с укором посмотрел на Катерину.
— Нет, милая Джейн, не слушай никого. Во всяком случае, от искусства не больше вреда, чем от страсти разбирать на части семейные реликвии.
