Вот об одном из этих писем я и хочу говорить... Это было, собственно, не письмо, а какая-то исповедь, в которой он говорил только об одном: как постепенно высыхала у него за последние годы душа и какие страдания он вынес от этой болезни. Он говорил о долгих годах своей жизни, в которой все видели его таким невозмутимым, ласковым, добродушным и не сухим. Больше того: прямыми и честными словами - его путь был всегда прямой и честный - он говорил о том, что тот молитвенный восторг, та духовная радость, которая так часто посещала его в первые годы служения в церкви, только тогда изредка и в малой степени к нему потом возвращалась, когда он как бы силой воспоминания вызывал к себе ее, эту радость "первой любви". Душа у меня постепенно высыхала, умирала духовная жизнь, веяние Святого Духа переставало веять в сердце - вот смысл того, о чем он говорил в этой исповеди, которую мы со слезами страха и любви читали после его смерти.
В конце ее он писал, что с началом войны 1914 года его духовное состояние улучшилось, что душа его опять как-то просветлела. Предгрозовая атмосфера России кончилась, и началась гроза.
Теперь, вспомнив слова из его письма к о. Евгению Ландышеву от 1898 года: "Да не лишит же Господь Бог всемилостивый нас с Вами, честный отче, этого высшего наслаждения духовного до последней минуты нашей жизни", нам будет ясней видна вся линия его жизни - его вера, его жажда правды и истинного богообщения, болезнь оскудения и его предсмертное выздоровление.
Наиболее светлым он мне вспоминается именно в последние годы - в 1917 и 1918 годах. В это время он освободился почти от всех литературных работ. Им были написаны тогда, кажется, только "Воспоминания о Леонтьеве" и работа о приходе. Воспоминания он читал мне и маме, и помню, как он весело смеялся, когда я напомнил ему после чтения фразу какого-то приятеля Леонтьева, когда Леонтьев читал ему свои воспоминания о Тургеневе: "Это воспоминания о самом себе и отчасти о Тургеневе".
В чем тайна благого влияния священника на людей? Очевидно, в том, о чем кому-то сказал преп. Серафим: "Стяжи мир в душе, и тысячи вокруг тебя спасутся". В отце был ясный луч этого мира, даже в эпоху "высыхания", и он все ярче светил в последние годы, когда появились кипарисовые четки и началось чтение Псалтири.
В одной статье еще до 1914 года он писал: "Русская религиозная личность корни свои имеет в монашестве". В последние его годы подземные родники опять омыли эти корни, и он начал готовиться к смерти.
К последнему периоду его жизни относится укрепление его дружбы с Флоренским. Во многом это были совершенно различные люди. Отец многим был обязан Леонтьеву, любил его как человека большого ума и сердца, был близок к его идеям исторического пессимизма, но он никогда не был леонтьевцем. Знаменитый византизм Леонтьева, его теория "замораживания форм" для удержания неумолимо исчезающей из них жизни есть "дорога в никуда", и она была по природе чужда моему отцу. Ему было ясно, что спастись от умирания истории сохранением ее внешних живописных форм, этим "формализмом от отчаяния", конечно, невозможно. Леонтьев силен только в своей негативности, и никакого здания на нем не построишь. В отце же, при всей его, казалось бы, ограниченности по сравнению с блестящим Леонтьевым, был тот духовный онтологизм, та изнутри созидающая сила, которая и в истории и в личной жизни нужнее всего. Он не был ни "обличителем", ни "пророком", он был только строителем - себя, других, дома Божия. И вот мне кажется, что именно этот дар созидания и притягивал к нему Флоренского и роднил их. Отец Павел не любил то, что он называл религиозной публицистикой (Бердяев и некоторые другие писатели), за ее чисто журнальную легкость трактовки и построения трудных и антиномичных религиозных тем. В нем была глубина какого-то молчания, скорее в молчании была его сила. Когда в 1914 году вышла его большая книга, она, конечно, помогла отцу освободиться от гнета разочарования в судьбе русского народа. Стены Успенского собора в Лавре имеют больше метра толщины. Внутри круга мышления Флоренского люди ощутили себя в такой же безопасности, как за такими стенами. Он, как первохристианский пастырь Ерм, призвал к построению "Башни Церкви", "Столпа и Утверждения Истины". За его учеными словами всегда ощущалась простая и понятная сила, созидающая жизнь, сила, ведущая в Жизнь вечную. Эта сила, конечно, влекла к себе моего отца и многому учила, чему не мог его научить византизм Леонтьева, бесплодный по своей природе. Строительство Дома Божия никогда не прекратится, и в этом деле нет места ни отчаянию, ни тоске.
