Воспоминания об Илье Эренбурге - страница 18
Статьи расположены в хронологическом порядке — от июля 1941-го до января 1945-го. Это — хронология терпения, мужества, упорства и снова терпения.
"Нетрудно проследить за тем, как от месяца к месяцу Эренбург все острее и острее ставит вопрос о втором фронте, — пишет Л. Лазарев. — Весной 1942 года он, взывая к "военной мудрости" и "человеческой морали" союзников, замечал: "…Мы не осуждаем, не спорим. Мы просто хотим понять". Через несколько месяцев, в июле 1942 года, когда гитлеровцы, сосредоточив все свои силы на Восточном фронте, начали новое наступление против наших войск, в его статьях возникают и осуждение, и гнев: "Я прошу английских женщин подумать, как читают русские матери, потерявшие своих сыновей, сообщения о переброске немецких дивизий из Франции на Восточный фронт. Чтобы понять это, не нужно быть психологом". А через год, в сентябре 1943 года, …когда благодаря усилиям советского народа произошел перелом в ходе войны, Эренбург писал: "…Мы можем выиграть войну в силу боевой дружбы, и мы можем выиграть ее, несмотря на душевную рознь. От этого зависит лицо завтрашнего мира, судьба наших детей".
Все пригодилось Эренбургу для этих статей — не только опыт испанской войны, не только глубокое понимание психологии зарубежного читателя, не только знание западноевропейской истории, ее поэзии и живописи. Статья от 10 июня 1943 года представляет собой тройной анализ: позиции иностранных обозревателей, ломающих головы над загадкой: почему немцы до сих пор не начали наступления в России? Политики близкого прицела, как характерной черты гитлеризма. Морального состояния вооруженного советского народа, который "в дни затишья… мечтает о боях". "…Кипит возмущенная совесть России… Если на весах истории что-либо значат чувства, если весит не только золото, но и кровь, если совесть имеет право голоса на совещании государственных деятелей, то веско прозвучит слово России: пора!"
Для зарубежного читателя не могли пригодиться "быстрота и натиск", стремительность пулеметной очереди, расчет на понимание с полуслова. Надо было растолковывать, трезво объяснять, расчетливо доказывать. Надо было умело сражаться с немецкой пропагандой, пугавшей союзников "призраком коммунизма".
Мнимая «тайна» русского сопротивления, роль самовнушения в немецком упорстве, уверенность в том, что фашисты, предвидя военный разгром, уже думают о реванше, чувство времени, как необходимая черта полководца, — вот малая доля в том охвате, который связывает эти статьи. Они написаны с блеском. "Откуда у русских солдаты? Это все равно, что спросить, откуда в России люди?" Вся статья от 14 января 1943 года пронизана этим рефреном, вдохновенным и трезвым, как стук метронома во время тревоги в годы ленинградской блокады.
Несколько лет тому назад, когда я был в Ясной Поляне, Владимир Федорович Булгаков, последний секретарь Толстого, сказал мне, что если бы, посадив леса, обогатившие и украсившие на сотни верст всю округу, Толстой не сделал бы ничего другого, он все-таки остался бы великим деятелем русской культуры. Это — преувеличение, свойственное влюбленному человеку. И все же мне хочется сказать, что если бы Илья Григорьевич написал только эти статьи, он занял бы в русской публицистике почетное место.
Последние годы мы часто бывали у Эренбургов, проводили у них вечера, а летом ездили в Новый Иерусалим, на дачу. В моей памяти эти вечера соединяются, сплетаются, и хотя каждый из них был зеркальным отражением времени, разделить их немыслимо, да и не нужно. Ежедневное, обыкновенное скрещивалось в наших разговорах с мировым, особенным, необычайным. Но может быть, самым важным было то, что эти вечера происходили в эренбурговском доме.
На первый взгляд он мог бы показаться музеем или картинной галереей так много в нем первоклассных произведений искусства. Ложное впечатление! Почти все эти произведения связаны с личными отношениями — с дружбой, уважением, признательностью, признанием. Бесценные холсты, рисунки, керамику, скульптуру дарили друзья. И эта дружба продолжалась годами, десятилетиями, всю жизнь. В описании этой коллекции не найдется, к сожалению, места для тех трогательных, значительных, а иногда и забавных воспоминаний, которые можно было услышать лишь из уст самого Эренбурга. На варшавской встрече сторонников мира Пикассо за чашкой кофе набросал пером его профиль и приложил к рисунку промокательную бумагу. Эта бумага с отпечатком рисунка осталась на столе, и хозяин кафе продал ее за крупную сумму.
