Звук ЗАХЛОПА меня ужаснул: звук ярости! И бег по дорожке: преследуемого убийцы; или — преследующего убийцу; так даже не бегают на пожар.
Несколько минут я стоял, ужасаясь: "Что случилось?"
В контексте последующего [последующих дней] — ничего особенного, т. е., очень много: к МНОГОМУ мы привыкли в те Дни. И, более нас: привык доктор.
Именно в эти дни его расстроили сплетни бездельниц, рассказывавших о молодежи гнусные небылицы; в частности: сплетня об одном молодом и не подозревавшем о сплетне норвежце, переступив порог общества, бегала среди арлесгеймских и дорнахских крестьян; увидевши, что дело плохо и что МИФ грозит репутации невинного человека, он сам пошел в деревню произвести "следствие", в результате которого сплетня была уничтожена в корне.
Он спас репутацию.
Неужели ему, пере — пере — груженному всем, приходилось еще и обивать пороги крестьянских домиков?
И в те же дни я видел его в другом жесте: в жесте — "экс — цельсиор" над всем мелочным, сплетенным, страшным; наперерез, сквозь тучу к очищающему действию просветления во всех нас феноменом искусства, сплетенным с днями окончания работ над малым куполом, — с днями, в которых он видел созревающий духовный ритм: именно в эти дни купола, так сказать, подносились небесным высям как умилостивительная жертва за мировое окаянство, в частности: окаянство всех нас.
Надо было извлечь в душах жест этого вознесения; души же были замараны, растеряны, унижены, ржавы; шла — свара, начавшаясь ДО и окончившаяся гораздо позднее; надо было именно в эти дни хотя бы группе людей найти в себе Ариаднову нить, чтобы пройти в ХРАМ ДУШИ [ХРАМ ДУШ], чтобы найти храм души [храм душ] и в нем, в этом храме, хоть в жесте едином (в счет будущего) оправдать дело любви, дело проваливающегося у всех на глазах Гетеанума; это было сверх сил; и он не мог не надрываться; он мне виделся поднимающим одною рукой и все камни "Гетеанума", и всех нас, ставших КАМЕННЫМИ БОЛВАНАМИ: ИМЕННО К ЭТИМ ДНЯМ.
И он — поднял.
Если бы вы видели этот жест поднятия; ничто не надрывалось в нем; легкий зигзаг руки, исполненной эвритмии и означающий: "Выше, выше, — эксцельсиор!"
Сквозь дионистический разрыв встало [стало] видение "Аполлона" (вспомните "Происхождение трагедии").
Аполлонов сон, или миф, — лекции о Гете и поданная им, режиссером, — всем — постановка последней сцены драмы "Фауст".
Жест посвятительный стал искусством; искусство же было приподнято: до мистерии!
Две превосходных степени двух тем перекрестились в нем; и мне впервые в докторе открылся новый аспект: аспект режиссера в новом, грядущем театральном действе.
Театральный курс лишь позднейшее, так сказать, абстрактное оформление произведенного им жеста.
То же страдание, которое стояло за ЖЕСТОМ, было от нас занавешено: действовала плане эстетики художник — доктор, в то время как ДУХОВНЫЙ ВОИН в нем изнемогал в борьбе.
6
Исключительная трудность Дорнаха, — как сказать о ней? Она слагалась из нагромождения разных пластов трудностей, отражающих разные планы жизни.
Извне думали: "Хорошо им в Дорнахе: видят Штейнера, эгоистически упиваются звуками небесных гармоний, когда кругом льется кровь!" Вот первая трудность для имеющих сознание и совесть людей, подчас ГЕРОИЧЕСКИ выдерживающих свою ренегатскую репутацию; АБСТРАКТНЫЕ ЭГОИСТЫ — так называли нас в положительной степени; РЕНЕГАТЫ — сравнительная степень; и, наконец, — превосходная: "предатели отечества!". Мы, дорнахцы, более чем кто — либо знали, что это так: каждый, получал письма с родины; по намеку восстанавливал картину целого; и когда в письме стояло "дивлюсь тебе", я прочитывал "ВОЗМУЩАЮСЬ". Ведь мы, бесчувственные эгоисты, ходили по Дорнаху часто с ободранной кожей; на то и обнаженные нервы, чтобы чутко реагировать на "вторые смыслы" получаемых писем, а ответить на эти ВТОРЫЕ СМЫСЛЫ нельзя было: ВОЕННАЯ ЦЕНЗУРА.
И делалось непонятным, почему мы там сидим.
А мы сидели, читали газеты всех стран (русские, немецкие, французские и т. д.); и ясно видели: по одинаковому ругали — французы немцев, немцы — французов; одинаково выдвигались [выдвигалась] "доблесть" своих и "гнусность" врагов. Уже это одно [одно это] знание, а не воздействие Штейнера, или антропософии, делало нас бесчувственными к иным стилям выявления "патриотизма", и дорнахские "антропософы", большинство которых начало с максимума партиотических чувств (эпоха "военных страстей" в Дорнахе), действительностью, т. е. критической неослепленностью, были приведены к ликвидации "фальшивого" патриотизма (настоящий патриотизм и был и оставался); наконец: у нас был опыт 3‑х-4‑х месяцев: представители воюющих стран, пылко любившие родину и помнившие ее особенно (разве не ТЯНУЛО порою на родину нас?), кидавшиеся Друг на друга, — не только не убивали друг друга, но и не было ни одной потасовки; яростные споры в кантине, нежелание уступить "пяди" друг другу; и, в решительный момент, когда выяснялось, что договориться нельзя, шли плечо в плечо на общий ФРОНТ РАБОТЫ: работать никто не неволил; "охота" оказывалась "пуще неволи": ведь у каждого до войны работа была вколочена в здание; ведь у нас был наш "МАРС", который лишь мы могли достучать, который давался таким трудом, терпением и побеждавший все любовью; мне было бы больно, если бы у меня отняли "Котика Летаева" — недоработанным; а ведь "МАРС" был таким "Котиком Летаевым"; увезти его с собой нельзя: он вколочен в "БАУ": доктор хвалил "МАРС"; и только мы могли его окончить; у каждого был такой "МАРС", а целое, схватившее все "МАРСЫ" — Гетеанум и дело доктора: а это дело — дело любви и мира, противопоставленное войне: утверждать "на земле мир и в человеках благоволение" в дни, когда мир охватила война, значило: приподнять этот "мир" в сферу духа и в сферу культуры, которые "зла не мыслят". — "Абстрактный пассифизм" — пожимали на это плечами, стало быть не РЕНЕГАТСТВО, а только ГЛУПОСТЬ; спасибо и на этом! — хотелось ответить.
