На прощание я решил подарить Орлову пятьдесят рублей, однако он денег не взял. Тогда я протянул ему руку и сказал: ‘«Для меня ты навсегда останешься прежним!» — и он впервые вновь посмотрел мне в глаза, низко поклонился и поцеловал мою руку. Так мы и расстались.
Вернувшись в тюрьму, Орлов попросил начальника сделать его тюремным старостой, уж он постарается держать все в наилучшем порядке. Начальник, зная, как безупречно этот человек вел себя на моей службе, исполнил его просьбу, и в скором времени по чистоте и порядку тюрьма эта стала лучшей в Каре. На работы староста не ходил — он следил за порядком, надзирал за кухней, принимал припасы, выслушивал жалобы арестантов касательно самой тюрьмы и доводил оные до сведения администрации.
Через неделю-другую случился еще один инцидент. Мне доложили, что палач Архипка с переломами ног и одной руки доставлен в лазарет. Так с ним разделались арестанты, потому что он имел наглость потребовать себе пять копеек «с рыла» вместо трех, причитающихся ему по неписаному арестантскому закону. Такую дань все узники тюрьмы выплачивали палачу, когда его вызывали на экзекуции. За это, если речь шла о наказаниях плетьми, он обязался бить помягче, а если о повешении — делать так, чтобы осужденный умирал сразу. В таком случае только и нужно, что крепкая веревка да хорошенько намыленная петля.
В палачи Архипка больше не годился, предстояло из числа арестантов назначить нового. Для начала вызвали добровольцев, желающих взять на себя эти функции, затем тюремная администрация обычно выбирала из них самого подходящего. Когда мне представили список этих кандидатов в палачи, я, к величайшему моего изумлению, увидел там имя Орлова и распорядился привести его ко мне, чтобы услышать от него самого, по какой причине он претендует на сию презренную должность. И он объяснил: «Я тоже не думал, что гожусь для этого, но теперь знаю, что палач из меня выйдет хороший, ведь я успел насмотреться на подлость шпанки. Как староста я очень старался заботиться не только о тюрьме, но и о заключенных, они же постоянно лгали и обманывали меня, их разве что кнут может исправить да виселица напугать. Я и в палачах останусь таким же, каков я есть, и буду честно исправлять мой долг и службу. Три копейки мне без надобности, однако ж всяк получит от меня то, что заслужил. Я ведь буду делать лишь то, что велит закон». И я назначил Орлова палачом.
Он переехал в маленький домик и жил там совершенно один. Из арестантов к нему мало кто заходил. Время от времени он навещал Самсона, сидел с ним в конюшне при лошадях, а иногда бывал и у моего привратника Вацлава, с которым вел долгие религиозные беседы.
Среди арестантов встречались чрезвычайно набожные люди, раскаявшиеся в своих преступлениях и всю жизнь посвятившие помощи другим и попыткам вернуть их в Божие лоно. Увы, их было крайне мало, и в большинстве арестанты недолюбливали их и избегали. Орлов, однако, искал их общества, и вскоре в его домишке по праздникам и в свободные часы стали собираться такие набожные люди. Среди арестантов он занимал особое положение — его уважали, но и боялись.
Орлов имел все предпосылки к тому, чтобы закончить свои дни в Сибири старцем — набожным странником и отшельником, каких в России было много. Бедный люд питал к ним безграничное доверие, а богатые и образованные тоже почитали их как праведников.
Расскажу теперь о моем поваре Руперте; как раз когда я искал замену моей поварихе Александре, полицмейстер М. привел его ко мне: вот, мол, его казаки поймали контрабандиста. Хотя при Руперте обнаружили только паспорт да пачку бумаг, полицмейстер все же счел его весьма подозрительной личностью. Наверняка большой пройдоха, шрамов от плетей на спине, правда, немного, и паспорт в порядке, но физиономия-то какова, просто жуть берет! По паспорту судя, это бродяга, зовется Рупертом, отсидел за бродяжничество и явился в Иркутскую губернию на поселение. Общинный паспорт всегда чин чином продлевался и пока действителен.
Я велел привести Руперта и, взглянув на него, не мог не согласиться с г-ном М. Передо мною стоял костлявый мужичонка, чье выражение лица говорило об уме и хитрости. Само лицо было изуродовано шрамом — широкий красный рубец пересекал лоб и щеку; серые глаза светились кошачьей настороженностью, волосы и борода — с сильной проседью, но особенно мне бросились в глаза добротное платье и ненатруженные руки. Да, на первый взгляд он отнюдь не внушал доверия.
