Между тем подменыш опять оказывался на забайкальской каторге, где его радостно встречали старые приятели. Если он попадал туда же, откуда его выпустили, тюремное начальство сразу его опознавало и одновременно устанавливало, что в партии недостает арестанта, осужденного на 20 лет. Если его опознавали не сразу, то он сообщал о себе, только получив известие, что так называемый хозяин, место которого он занял, уже прибыл в деревню и получил от общины нужную бумагу. Тогда-то подменыш себя и раскрывал. На вопросы же давал стереотипный ответ: дескать, по дороге тяжко захворал и на каком-то этапе — на каком именно, он не помнит — потерял сознание; помнит только, что там аккурат находилась арестантская партия из России. Когда партии перед маршем развели и одни зашагали на запад, а другие — на восток, его, наверно, бросили не на ту телегу с больными. В лихорадке он напрочь потерял ориентацию и только теперь сообразил, что с ним приключилось.
На запрос тюремной администрации община отвечала, что означенный бывший арестант к ним прибыл. Он-де сказал, что хочет искать работу, ну и получил паспорт. Произошла ли здесь путаница, они знать не знают. Как только поселенец вернется, его, конечно, немедля арестуют и препроводят куда надо.
Иногда «хозяин» и «сухарник» (так называли таких людей) попадали в одну тюрьму. Тогда между ними устанавливались особые этические отношения. Сухарник уважал хозяина, оказывая оному различные услуги. Приносил еду, сушил его одежду, ходил с поручениями, а если хозяин был человек восточный, делал и другие одолжения.
Но иные подменыши никаких преступлений не совершали и вообще не имели касательства к каторге. Это были просто случайные люди — крестьяне, которых присоединили к партии вместо сбежавших по дороге арестантов и доставили на каторгу, чтобы общее число совпало.
Чтобы понять, как это было возможно, нужно учитывать, каким образом арестанты проделывали свой долгий путь. Они шагали пешком из Томска до тюрем Забайкалья, а это три с лишним тысячи верст. Через каждые верст двадцать, т. е. на расстоянии дневного перехода, у большого военного тракта стояли этапные тюрьмы, а тракт этот вел через Канск, Красноярск, Нижнеудинск, Иркутск, Читу, Нерчинский Завод к серебряным и золотым рудникам. Большинство этапных тюрем представляли собой ветхие бараки, окруженные высоким палисадом, и давали приют 50—100 арестантам. Одна тюрьма на каждые 100 верст была вдвое больше. В этих тюрьмах арестантские партии некоторое время отдыхали, иногда неделями. Там и встречались партии, шедшие с разных сторон. Согласно правилам, партии надлежало изолировать одну от другой и держать в камерах под замком. Причем арестантки, арестанты и женатые с добровольно следующими за ними женами и детьми должны были размещаться в отдельных бараках. В больших этапных тюрьмах имелись и казармы для конвоя, который именно там сменялся.
Участь женщин
На самом деле жизнь в этих тюрьмах шла совершенно иначе. За деньги этапное начальство на все закрывало глаза, и предписанное разделение партий и полов не соблюдалось. И тогда там царил невообразимый разврат, зачастую при участии конвоиров, которые первыми разбирали арестанток. Вообще для женщин каторжные работы сводились главным образом к тому, что они становились жертвами произвола тюремных надзирателей и охраны. Среди самих заключенных женщины занимали место избалованных куртизанок, продавая свою благосклонность за деньги и провиант; покупатель становился их хозяином. Суровый закон карал в этих отношениях любую неверность. Забавно было наблюдать, как хозяева холили и лелеяли этих женщин, сами же они палец о палец не ударяли, позволяли себя кормить, поить и украшать, хозяин даже белье им стирал и обувь содержал в порядке. За это арестантские законы давали ему право, не спрашивая согласия женщины, перепродать ее или проиграть кому угодно. Когда такое случалось, женщина должна была беспрекословно подчиниться. В противном случае ей приходилось очень худо, потому что вся партия ополчалась против нее. Ее били, обкрадывали, а если она продолжала упорствовать, так мучили, что вскоре она просто погибала.
