— Любопытно,—откликнулся я,—А каков их повседневный быт?
— Ну, они, в общем-то, полуоседлые кочевники и живут в юртах. Являются целой кагалой в какое-нибудь место в степи, выбранное по одним им известным признакам, расставляют свои шатры-юрты—кстати, вы знаете, что это такое?—так вот, юрты—это деревянные каркасы, обтянутые всяким тряпьём и шкурами—и начинают жить в этом импровизированном посёлке. Посреди стойбища ставят самый большой шатёр. Это у них синагога. Хазары ведь иудеи, вы знаете об этом? Да. Ну и живут. По субботам ходят в этот шатёр на службу и надо сказать, что проводится она со всей тщательностью, а такого кантора, как у хазар, я не слышал даже в лучших синагогах Дамаска и Бейрута. Религиозные установления они выполняют строго и с вечера Пятницы, когда появляется на небе первая звезда, до вечера Субботы никакой работы не выполняют, даже скот не пасут, а празднуют Шабат, отдыхая от трудов всей недели.
— А одеваются они как—как и положено евреям—в лапсердаки и чёрные широкополые шляпы?—поинтересовался я.
Гасан ибн-Камал от души рассмеялся, снова набил трубку, раскурил её и после третьей затяжки сказал:
— Ну как вы представляете себе, любезный Ибрагим, в таком вот одеянии скакать на лошади во весь опор и пускать стрелы в небо?
— Да, действительно…—согласился я и поймал себя на том, что тоже уже говорю на странной смеси арабского, еврейского и ещё одного, незнакомого мне, языка.
— Одеваются они как и положено кочевникам: в халаты и шапки, отороченные шакалом, в удобные мягкие сапоги из искусно выделанной марокканской кожи и шёлковые панталоны, доставляемые контрабандой из какой-то, как они сами говорят, голландии.
— Любопытно. А что у них, у хазар, многожёнство?
— У них? Да, многожёнство. Причём тому, у кого жён больше, завидуют. Поэтому каждый отдельно взятый хазарин стремится, если позволяет финансовое положение, завести как можно больше жён, чтобы завидовали ему, а не он.
— А какие деньги у них ходят?—поинтересовался я.
— Деньги? Ну, всякие ходят. У вас есть при себе деньги?
Я порылся по карманам, достал несколько кордовских и багдадских монет и протянул их капитану. Он внимательно их рассмотрел и сказал:
— Такие тоже ходят. Вообще, они не равнодушны к золоту и прочим пёстрым побрякушкам. Предлагаю выйти на палубу и посмотреть на звёзды. Тоже ведь чудо Господне! У меня даже есть подзорная труба,—и он, с трудом поднявшись, подошёл к сундуку и стал ковыряться в его недрах.
— Господь с вами, капитан! Какие звёзды? Небо основательно затянуто тучами и если ваша подзорная труба не волшебная, мы ничего не увидим.
Гасан ибн-Камал будто не слышал меня и бормотал себе под нос: «Идёмте посмотрим на звёзды, тоже ведь чудо Господне…» Наконец он, найдя искомое, выпрямился во весь рост и, широко улыбаясь, показал мне прекрасную подзорную трубу. В другой руке он держал, почему-то, астролябию и тоже радостно мне её показывал.
— Идёмте,—повторил он,—Посмотрим на звёзды—тоже ведь чудо Господне.
Он вручил мне астролябию и пошатываясь, двинулся из каюты. Судно кидало всё сильнее и я позвонил в колокольчик. Прибежал Юсуф и я сказал ему, что надо бы проследить за капитаном, а то как бы он чего не натворил, потому как буря разыгралась нешуточная. Юноша согласно кивнул, мы с ним взяли капитана под руки и все втроём выбрались на палубу. Струя солёных брызг окатила нас с головы до ног, корабль тряхнуло, нас отшвырнуло к рубке, причём я больно ударился локтем, едва не выронив астролябию. Видимость была нулевая, и я спросил капитана:
— Как же мы будем наблюдать звёзды, если тьма такая вот кромешная и шатает безбожно?
— Пожалуй, вы правы,—ответил капитан и я скорее почувствовал, нежели увидел в темноте его широкую улыбку,—Да, вы правы. Нужно вернуться в каюту и ещё покурить, тогда видимость сразу улучшится.
Гасан ибн-Камал был совершенно невминяем и когда мы проводили его в каюту, Юсуф, как старший помощник капитана, отдал команду «Задраить все люки». Я попрощался с юношей, сказав, что если понадобится помощь, пусть полностью рассчитывает на меня и отправился к себе, чтобы зафиксировать в дневнике почерпнутые из капитановых уст сведения о хазарах. Корабль швыряло, я ставил кляксы, но если бы я не работал, то умер бы, наверное, от страха, потому что раньше никогда не попадал в бурю на море, и молился потом, скатившись на пол, взывая к Богу, просил Святого Творца, благословен Он, помочь этой крупинке жизни—нашему кораблю—в этой враждебной разбушевавшейся стихии, да так и застыл на полу, когда буря стала постепенно стихать, и сквозь обсыпанный брызгами иллюминатор пробился первый солнечный луч.
