Итак, я окончила Народную школу. А мой отец сделал еще одну попытку вернуться к своей специальности: производству веревок кустарным способом. Он установил свой станок с большим колесом около нашего двора и начал крутить веревки. Я, как и в Кишиневе, помогала ему. Однажды, когда я помогала отцу в работе, прибежала моя подруга Юдит. Это было в сентябре (первые дни учебного года). Она пришла поделиться со мной впечатлениями от начала учебы в реальном училище. Она возбужденно и радостно рассказывала о том, что они начали изучать алгебру и физику. Мне стало грустно: я очень хотела учиться, а у моих родителей не было денег. Узнаю ли я когда-нибудь, что такое алгебра и физика? Ведь в Народной школе учили только арифметику, много времени уделяли Библии и языку; мы представления не имели об алгебре и физике.
Това начала учиться в гимназии «Герцлия», но ее отчислили из-за неуплаты за учебу, хотя она отличалась своей успеваемостью. Гимназия эта была для детей состоятельных родителей. Отец наш не смог конкурировать со своей продукцией с импортными веревками и вынужден был прекратить их производство. Мы с Симхой, бывшие лучшие ученицы класса, вынуждены были после окончания школы искать себе работу. После долгих поисков мы устроились на картонажную фабрику по производству коробок для папирос и сигар. Мы получали разрезанные по шаблону куски картона и должны были складывать их по углам и склеивать. Мы быстро усвоили немудреную науку и выполняли норму не хуже взрослых опытных работниц.
Мы получили указание от партии организовать забастовку. На этой фабрике работали только женщины и девушки. Они приходили в 5–6 часов утра и трудились до наступления темноты. Никто из них не выходил на обеденный перерыв, так как работа была сдельной. Мы с Симхой начинали работать точно в 8 утра, выходили во двор на час обеденного перерыва. Мы высиживали этот час там одни: никто на перерыв не выходил. Мы начали подходить к работницам и агитировать их требовать увеличения зарплаты и уменьшения рабочего дня до 8 часов. Были среди них женщины, содержавшие семью, у которых их заработок был единственным средством к существованию. Они работали по 12–14 часов в день, склонившись за длинными столами, не разгибая спины, чтобы склеить как можно больше коробок в день. Работницы боялись увольнения и выражали недовольство, если мы подходили к ним, улучив минуту, когда не видел заведующий или хозяин. Мы были единственными девочками на фабрике. Сколько было работниц, не помню. Мы сидели за плотно поставленными длинными рядами столов с узкими проходами между ними. Помещение было слабо освещено. В конце прохода за кассой сидела дочь хозяина: каждую пятницу она выдавала нам зарплату за неделю.
Хозяин фабрики был невысоким человеком с сердитым лицом, он покрикивал на работниц, заметив какой-нибудь брак, а иногда и замахивался на неприлежно работавших. Был и заведующий, постоянно присутствовавший в помещении. Это был высокий широкоплечий мужчина. Он проходил между рядами, подходил к работницам и следил за качеством продукции. Однажды он подошел к нам с Симхой и сказал: «Чего вам не хватает? Вы научились работать, зарабатываете не хуже других. Почему подстрекаете работниц к забастовке?» Я не помню, что мы ему ответили, но помню, что мне стало неприятно. В конце недели нам выдали зарплату и уволили.
Вначале родители были против моей работы. По их местечковым понятиям для девочки из порядочной семьи было неприлично работать наемной работницей. Но зарплата, которую я приносила в конце недели, очень пригодилась нашей многодетной семье. Я помню, что мама купила мне красивый шерстяной свитер польского производства. После увольнения я опять стала искать работу. Я устроилась в маленькую переплетную мастерскую на ул. Герцля. Там работал еще один мальчик. Я считала листы бумаги, складывая их в стопки. Но проработать там я успела только несколько дней. Свекровь моей тети Ады попросила меня помочь ей по уходу за трехлетними детьми, так как моя тетя легла в больницу на операцию.
У тети Ады было трое детей. Старшему, Шмулику, было шесть лет. А двойняшек звали Ривка и Юда. Муж моей тети Егошуа был занят своим коровником и развозкой молока по городу. Он разъезжал на велосипеде, продавая молоко по домам. У его матери было много работы по дому, а сестры учились в учительском семинаре. Они все жили в одном длинном добротном бараке, в конце которого помещалась квартира Егошуа с семьей. На меня возложено было погулять с детьми, покормить их и положить спать. Мать Егошуа готовила нам еду очень вкусную. Их кухня сильно отличалась от нашей, и вкус пищи был для меня новым, так как их семья уже несколько поколений жила тут. Уход за детьми доставлял мне удовольствие, кроме одного неприятного момента: Ривка не хотела брать ничего в рот, а я не понимала, как она существует. Ее двойняшка Юда, напротив, отличался большим аппетитом. Ривка была белолицая, с черными прямыми волосами, худая и очень нежная. Юда – коренастый мальчик, светловолосый, с серыми глазами и смуглым лицом. Со Шмуликом не было никаких проблем. Он был крепким, хорошо сложенным, серьезным мальчиком с чуть раскосыми глазами. Я чувствовала, что он рад, что я с ними, по его тихой улыбке, которой он встречал меня по утрам. Я ходила с ними гулять на пустырь возле железной дороги. Это была поляна со свежей травой и полевыми цветами. Недалеко оттуда располагалась английская военная база, огороженная сетчатым забором. Однажды во время прогулки я увидела у забора двух еврейских девушек. Они стояли, беседуя через забор с группой солдат. Я знала этих девушек с того времени, когда мы жили на улице Бальфур. О них говорили, что они занимаются проституцией. Меня озадачило то, что они жили в семье с родителями. Их барак стоял в песках в конце нашей улицы, но мы были с ними незнакомы. Когда тетя Ада вернулась домой из больницы, двойняшки ее не узнали. Когда она протянула к ним руки, они испугались и побежали ко мне. И я снова вернулась к домашнему хозяйству и уходу за младшими детьми в своей семье.
