— Ты ошибаешься, Клодий, если думаешь, что твои судьи вернули тебе свободу. Это заблуждение! Не для Рима сохранили они тебя, а для тюрьмы; не уберечь тебя как гражданина они хотели, а лишить возможности удалиться в изгнание. Воспряньте же духом, отцы-сенаторы, поддержите ваше достоинство; честных людей по-прежнему объединяет любовь к Республике.
— Ну что ж, честный человек, — крикнул ему Клодий, — расскажи-ка нам, что ты делал в Байях?
Клодий знал это лучше, чем кто-либо еще, поскольку Цицерон ездил туда для того, чтобы увидеться с его сестрой.
И потому Цицерон, человек остроумный, уклонился от ответа на вопрос.
— Во-первых, — сказал он, — я не был в Байях, а во-вторых, даже если бы я там был, разве нельзя отправиться в Байи на воды?
— Вот как! — ответил Клодий. — А разве у арпинских крестьян есть что-нибудь общее с теплыми водами?
Затем, обратившись лицом к сенату, он продолжил:
— Я понимаю, что ты обижен на моих судей: ты уверял их, будто я был в Риме в день таинств в честь Доброй Богини, а они не пожелали поверить твоим словам.
— Ты ошибаешься, Клодий, — ответил Цицерон, — двадцать пять из них поверили мне, а вот тебе тридцать один не пожелали поверить, коль скоро они потребовали заплатить им вперед.
И в самом деле, Клодий был оправдан большинством в тридцать один голос против двадцати пяти.
Клодий хотел было возразить, но послышавшиеся громкие крики и свист перекрыли его голос.
Что стало после этого главной заботой Клодия? Отомстить Цицерону, все насмешки которого, повторявшиеся в сенате, на Форуме и на Марсовом поле, легли на него позорным клеймом.
Бедный Цицерон страдал обычной болезнью острословов. Он готов был поднять на смех даже Юпитера и одиннадцать главных богов Олимпа.
Когда в голову ему приходила остроумная шутка, а рядом не было никого из друзей, с которыми ею можно было поделиться, он готов был пересказать ее тростнику царя Мидаса.
От насмешек Цицерона не были избавлены даже его родственники, друзья и союзники.
— Кто привязал моего зятя к этому мечу? — сказал он, увидев, что муж его дочери, имевший рост в три локтя, носит меч почти такого же размера, как он сам.
Сын Суллы, запутавшись в долгах (тогда это было повальным явлением среди молодых людей), распродавал свое имущество и велел вывесить списки того, что выставлялось на торги.
— Списки сына мне куда больше по сердцу, чем списки отца, — заметил Цицерон.
Дело в том, что Рим еще трепетал, вспоминая об этих страшных списках, которые вывешивали на городских стенах и влекли за собой для тех, кто попал в них, смерть или конфискацию имущества.
— Я осыплю тебя бранью, — пригрозил ему юнец, обвинявшийся в том, что он отравил своего отца, дав ему яд в сладкой лепешке.
— Что ж, — ответил Цицерон, — я охотнее приму от тебя брань, чем лепешку.
Публий Коста желал слыть правоведом, но, говоря по правде, ни слова не понимал в нашем законодательстве.
Вызванный в ходе какого-то судебного разбирательства в качестве свидетеля, он заявил, что ничего не знает.
— Неужели? — промолвил Цицерон. — Ты, верно, думаешь, что тебя спрашивают о праве и законах!
— Скажи, кто твой отец? — спросил его однажды Метелл Непот, желая унизить Цицерона намеком на его низкое происхождение.
— По милости твоей матери, мой бедный Метелл, — ответил ему прославленный оратор, — тебе ответить на такой вопрос труднее, чем мне!
Тот же Метелл, который не был бойким на язык, обладал взамен этого чрезвычайно ловкими руками. Его открыто обвиняли в том, что благодаря этой ловкости рук он не раз набивал свой кошелек деньгами, которые предназначались другим.
Когда умер его учитель Филагр, он устроил ему пышные похороны и возвел для него гробницу, увенчанную мраморным вороном.
— Ты весьма разумно поступил, поместив ворона на могиле своего учителя, — сказал ему Цицерон.
— И почему же? — спросил Метелл Непот.
— Да потому, что он скорее научил тебя летать, чем говорить.
Он дал прозвища всем на свете: Антония он называл Троянкой, Помпея — Эпикратом, Катона — Полидамасом, Красса — Лысым, Цезаря — Царицей.
Всеми этими насмешками Цицерон нажил себе множество врагов, которые молчали, пока он представлял большинство в сенате, но выступили против него при первой же его неудаче.
