Увы! моя Рене, у меня так и нет детей. А ведь наступит, вероятно, день, когда нам станет одиноко в этом тихом уголке, когда нам захочется видеть маленькие платьица, пелеринки, темные или белокурые головки, мелькающие среди цветов и кустов. О, как чудовищны цветы, не приносящие плодов. Я с болью душевной вспоминаю твое прекрасное семейство. Моя жизнь вошла в узкие берега, твоя же расширилась, засияла. Любовь глубоко эгоистична, а материнство обогащает душу. Я хорошо почувствовала эту разницу, читая твое доброе, ласковое письмо. Я позавидовала твоему счастью, тому, что ты живешь сразу в трех сердцах! Да, ты счастлива: ты мудро подчинилась законам общества, а я пренебрегла ими. Только любящие и любимые дети могут утешить женщину, когда красота ее увядает. Мне скоро тридцать лет, а в этом возрасте женщина в глубине души ужасно страдает. Я еще хороша собой, но я уже вижу, что жизнь женщины имеет свой предел; что со мной станется потом? Когда мне исполнится сорок, ему будет только тридцать шесть, он будет еще молод, а я — уже старуха. Иной раз эта мысль проникает мне в сердце, и я часами на коленях умоляю его еще и еще раз поклясться, что если он начнет охладевать ко мне, то непременно скажет об этом. Но он совершенный ребенок, он клянется, что его любовь никогда не ослабеет, а он так красив, что... ты понимаешь! я ему верю. До свидания, мой ангел, неужели спять пройдут годы, прежде чем мы напишем друг другу? Счастье выражает себя однообразно; быть может, только любовники понимают, что описание Рая у Данте превосходит описание Ада. Я не Данте, я всего лишь твоя подруга и боюсь тебе наскучить. Ты — другое дело, ты можешь писать мне, ибо дети разнообразят твою жизнь и приносят тебе все больше и больше счастья, меж тем как я... Но довольно об этом.
Целую тебя тысячу раз.
От госпожи де л'Эсторад к госпоже Гастон
Дорогая Луиза, я читала и перечитывала твое письмо, и чем глубже я вникала в него, тем яснее видела, что ты не женщина, а сущее дитя; ты ничуть не переменилась, ты забываешь то, что я тысячу раз твердила тебе: Общество крадет Любовь у Природы; но в природе век любви недолог, и никакие старания общества не могут этого изменить; поэтому все благородные натуры пытаются превратить этого ребенка в зрелого мужа, — но тогда Любовь становится, по твоим словам, чем-то чудовищным. Общество, дорогая моя, возжелало быть плодовитым. Заменив мимолетное безумство природы долговечными чувствами, оно создало величайшую человеческую ценность: Семью, извечную основу Общества. Оно принесло и мужчину, и женщину в жертву своему творению — ибо не будем заблуждаться, отец семейства отдает свой ум, свои силы, все свои богатства жене. Кто, как не женщина, вкушает плоды всех его жертв? Роскошь, изобилие — разве всего этого добиваются не ради нее? Слава и изящество, уют и блеск дома — все это ее достояние. О, мой ангел, ты снова заблуждаешься. Внушать обожание — дело юной девушки, но через несколько весен эта радость тускнеет; женщине — жене и матери — уготована иная роль. Чтобы удовлетворить свое тщеславие, женщине, пожалуй, довольно просто знать, что она способна внушать обожание. Но если ты хочешь быть женой и матерью — вернись в Париж. Позволь мне повторить тебе: счастье погубит тебя, как других губит несчастье. Вещи, которые никогда не приедаются — тишина, хлеб, воздух, — хороши тем, что мы их не замечаем, меж тем как вещи вкусные возбуждают наши желания и в конце концов притупляют их. Послушай меня, дитя мое! Даже если бы сейчас нашелся мужчина, который полюбил бы меня и я ответила бы ему взаимностью, испытав к нему такое же сильное чувство, какое ты испытываешь к Гастону, я сумела бы сохранить верность дорогим моему сердцу обязанностям и горячо любимой мною семье. Материнство, мой ангел, для сердца женщины нечто такое же простое, естественное, плодотворное, неистощимое, как стихии для природы. Я вспоминаю, как когда-то, почти четырнадцать лет тому, я ухватилась за самопожертвование и преданность долгу, как утопающий хватается за мачту разбитого корабля, — с отчаяния; однако теперь, окидывая внутренним взором всю мою жизнь, я понимаю, что и ныне положила бы самоотречение в основу своего существования, ибо это самое прочное и самое плодотворное из чувств. Пример твоей жизни, зиждущейся на жестоком, хотя и прикрытом поэзией сердца эгоизме, подтверждает мое мнение. Я никогда больше не буду говорить тебе об этом, но я не могла не высказать тебе в последний раз свои убеждения — ведь я вижу, что счастье твое переживает самое ужасное из испытаний. Я много размышляла о твоей жизни в деревне, и вот к какому я пришла выводу. Наше телесное бытие, равно как и бытие духовное, — не что иное, как цепь повторяющихся движений. Всякая неожиданность, нарушающая этот привычный ход вещей, несет с собой либо радость, либо горе, меж тем и радость, и горе — своего рода лихорадка, состояние кратковременное, ибо долго выносить его невозможно. Строить свою жизнь на крайностях — то же, что все время болеть. Ты больна своей страстной любовью, ты не даешь ей перерасти в ровное и чистое чувство, какое связует супругов. Да, ангел мой, теперь я признаю: радость супружеской жизни именно в покое, в глубоком понимании друг друга, в умении разделить счастье и горе супруга — во всем, что служит мишенью для пошлых шуток. О, какие мудрые слова сказала герцогиня де Сюлли
