И[горь] Ев[геньевич] спрятался [в задних рядах]. Расчет [т. е. команда рассчитаться].
Здоровается с этапом и учит отвечать громче «Здра!» (это мы кричим, а Курилка на нас: «Не слышу, не слышу, не слышу. В Соловках слышно должно быть! 200 человек кричат – стены рушиться должны». И жест на стоящий дом.
Столбы для физкультуры – как виселицы.
И снова гнетущее тоской, тучами, простором и невыносимым равнодушием небо.
Вещи в куче. Хочется есть. Достал печенье из кармана [романовского полушубка, который мне купили родители], поделился с другими.
Думалось: в таком положении только взаимное сочувствие. И действительно, страшный толчок бросил нас одного к другому [хотя еще в ДПЗ у нас начались разногласия].
Возили талый снег на саночках. [Повезло, что возили снег. Впоследствии мне рассказывал мальчик, поэт Смельский, в 7-й роте на Соловках]:
[Рассказ Смельского о том, как они] катали [смерзшиеся] трупы по рельсам с визгом, и веселились, и сбрасывали [трупы] в ямы: ящик [с трупами] хорошо скользит [по рельсам]. В яме вода. Инженер, засунутый под матрац [?]. Камешки. [Что эта запись значит – не помню. Очевидно, какая-то страшная подробность].
Женская рота в Кемперпункте.
Двойные рамы. Лица, прилипшие к стеклу. Лица – с расплющенными носами (очевидно, высматривали в нашем этапе возможных знакомых и родных: женщин из бараков не выпускали).
Убежав от работы, бывшей очень тяжелой, только потому, что устали, бродили в поисках кооператива [немного денег было, хотелось есть].
«Улица», запруженная нечистотами, – стоки.
Серые, развязно шмыгающие фигуры заключенных.
Я в полушубке романовском, [студенческая] фуражка (нарочно) [я решил надеть синюю университетскую фуражку, чтобы не принимали за урку] и в сапогах (к которым еще не привык). И[горь] Ев[геньевич] в сером коротком пальто (перешитом, очевидно, из офицерской шинели).
Иван Михайлович Андреевский и Авенир Петрович Обновленский – в полушубках.
Анатолий Семенович Тереховко в сером пальто, сшитом из кусков.
Ф [едор] К [арлович Розенберг] в сером, но хуже, чем у И [горя] Е[вгеньевича Аничкова], полупальто.
С нами [в вагонзаке] ехала [симпатичная] Мария Казим[ировна], но ее мы [больше] не видели, лишь мельком в 3-й роте жен[ской].
П[етр] П[авлович] Машков был в шляпе серой с полями.
Вора [домушника Овчинникова] [он ехал с нами в вагоне], как потом узнали, забрали в карцер. Он три раза бежал. Нижняя отвислая губа, рассказывал [в вагоне] про «Секирку». Думал принести ему передачу в карцер.
Потом я его встретил страшно худым в соловецком лазарете. [В лазарет он попал избитый конвоирами].
Кооператив оказался закрытым.
Вернулись. Мы еще сохраняли любопытство, и оно-то и спасло после однообразия ДПЗ [Дома предварительного заключения на Шпалерной].
Оказалось, наши в помещении театра на медосмотре [для определения группы физической трудоспособности]. Театр – мрачный сарай: такой, чтобы веселиться в этом мрачном месте, и не ином!
Пусто, холодно, сыро.
Стояли в очереди к врачам.
Два врача – молодые женщины и врач мужчина.
К интеллигентам относились с тайным сочувствием.
Спрашивали [кто-то] о профессии. Почему-то сказал: «библиотекарь», а врачам – «педагог».
Заглядывал в категорию [т. е. пытался увидеть, какую категорию трудоспособности мне поставили].
И [горь] Е [вгеньевич] заглянул: 2-я на 3 месяца – это мне [значит, мог работать физически].
Потом оказалось не то.
И[вану] М [ихайловичу] [Андреевскому] дали 3-ю, то же и И [горю] Е [вгеньевичу].
Было неловко снимать рубашку [носил золотой крест; врачи не обратили внимания].
Вышел на улицу – хотелось есть. Солнце скользило к горизонту.
Пошел к вещам, но не пустили.
Стали собирать. Сделали перекличку. Одного не хватило.
Кричали на нас, топали ногами [уже в темноте].
Оказалось, [отсутствовал] Овчинников, вор – староста. Он сидел в карцере: его опознали как беглеца и страшно избили (а конвою нашему не сообщили, они-то и не могли досчитаться одного).
В конце концов заорали: «Бери вещи!»
По одному подходили к куче и тащили. Многие не могли найти своих вещей под грудами мешков и чемоданов.
Снова строились, но по 10 в ряд.
